Части

28.Часть Первая. Последствия.
29.Часть Вторая. Мертвый среди живых.
30.Часть Третья. Реванш.
31.Часть Четвертая. Извержение.
32.Часть Пятая.Роскошь.
33.Часть Шестая.Вспышка.


Часть Первая.
Последствия.

Путь через Гибралтар был недолгий. Доктор плюнул в воду кровью и радостно улыбнулся. Красное пятно быстро расплылось в девственной голубизне. На огрубевшей роговице глаза отразились радостные рыбки, ловко встрепенувшиеся под ярким мягким солнцем. Рыбки повернулись головами к доктору и уставились на него мертвыми, сухими глазами. Но такая устрашающая идиллия не могла держаться долго, и рыбки уплыли в небытие. Доктор опять достал молоток и стал беспокоить морских жителей. Он почерневшими руками сжимал шершавую ручку молотка и вбивал гвозди в гнилое дно лодки. «Потекет, не потекет, потечет, не потечет, уже не потекло, зачем же позже?». Стул встал ровно и жестко, теперь на нем можно было сидеть. Доктор сел, перед глазами был путь, который он уже проплыл. Земля была недалеко, но туда доктор возвращаться не хотел. Черные тучи с красными крестиками уже заволакивали покинутый берег. То ли люди уже прыгали на мысе, с которого отплыла лодка, то ли это кусты покачивались спокойно под силой усыпляющего ветра. Надо было грести.
Довольно быстро прекрасный солнечный день сменился кошмарной обволакивающей ночью. По наблюдению врача, он отдалился от берега еще метров на пять, хотя начинал очень хорошо. Только теперь доктор ощутил безвыходность, глупость своего положения. Что-то медленно убеждало его вернуться. На берегу замелькали огоньки, теплые огоньки. Но когда доктор почти решился, теплый влажный берег рассекли звуки выстрелов и крики. «Глупцы, не успели, не надо было спать и отъедаться». В ответ на его мысли раздались предсмертные крики. Несколько минут спустя крошечные звездочки на берегу совсем потухли, и доктор с головой погрузился в давящую тишину. Он лежал на дне лодки, головой под стулом и вспоминал формулы белков и жиров. Лодка медленно отплывала к берегу. Осознав данный критический факт, доктор выскочил из-под стула и с неудовольствием взялся за весла. Рядом с обычной водой возле лодки уже струилась непрозрачная как смола жидкость. Доктор с яростью принялся грести, весла влипали в жидкость и с неохотой выходили из нее. Вырваться удалось. Лодка стала удаляться от проклятого берега, не скоро предстояло вернуться сюда доктору. Вода приятно шелестела, доктор уснул. Проснулся он поздно, после зенита. Кожа на руках и ногах сгорела до неприятного коричневого пепла, слава богу, что голова инстинктивно засунулась под стул. Болела грудь, нестерпимо больно было дышать, на губах – запекшаяся кровь. Доктор с трудом встал, обвязал себя сухой, режущей кожу веревкой и прыгнул в воду. Голова страшно закружилась, загудело в ушах, и родилась мысль – не хочется умирать. Наглотавшись воды, соленой и гадкой, доктор выполз на лодку и около часа лежал и пытался отдышаться, хотелось есть. Он отгрыз уже закаменевшего хлеба, отчего сразу стало не по себе. Осмотрелся, берега не было видно. Куда плыть? Солнце садится на западе, встает на востоке, ложится на юге, стоит на севере, купается явно на юго-востоке. Но, какого-черта оно в зените? Причем уже часов десять, как в зените. Даже лежа оно в зените. Задумав сумасшествие, доктор встал на руки. В зените? Конечно, да. Съежившись под стулом , доктор выставил одну руку и ей шевелил веслом, теша себя надеждой, что этим бессмысленным движением он спасает свою душу. Наконец-то стемнело. Пора было грести. До самого утра доктор мучил себя усилиями, глупо и упорно. Хлеб кончился.
Рыбки добродушно плавали вдоль лодки, но в руки не давались, лишь дразнились толстыми боками с полупрозрачной чешуей. Доктор от злости уже отдал океану свои ботинки, перчатки и даже два гвоздя из тех, что раньше держали стул на лодке. Вскоре такую же судьбу получит и стул. Одев свой родной, в пятнах соли и осевший на два-три размера пиджак, доктор встал возле стула и со звериной силой начал отдирать его от лодки. Поддался. И вот – историческая сценка. Доктор стоит в пиджаке, без брюк и ботинок, со взъерошенными волосами, красными глазами, обгоревшими черными руками. А в этих самых руках он держит стул без одной ножки, которая отказалась покидать судно, с красным просиженным сиденьем, заметно посветлевшим за последние сутки, руки дрожат, рот открыт, в кармане пиджака болтается молоток. Доктор замахнулся и выкинул стул в недалекое близко возле лодки, стул при этом, правда, не забыл ударить несчастного спинкой по голове, отчего доктор закачался, в глазах расплылось и побежало в догонялки само с собой. Как пьяный на площади, доктор прошелся кругов пять по лодке и все-таки свалился с нее, лодка перевернулась. И в конце концов три счастливых одиночества – стул без ножки, перевернутая лодка и доктор в пиджаке попрощались друг с другом и стали удаляться в синюю мглу в разных направлениях, под углом 120 градусов. Доктор плыл сначала с удивлением, а потом уже с озарением, что теперь он сам по себе. Инстинктивно сжал молоток в руке. Плыть было очень сложно, в основном доктор просто лежал на воде и пытался заснуть. Пытался съесть медузу, чтобы хоть чем-нибудь утолить голод. На вкус медуза была как желе с начинкой из морской воды. Безудержно рвало, только чем? Доктор впал в панику, паника дала мысль – самоубийство. Совсем ничего не понимая, доктор замахнулся молотком и вложил его с силой в черепную коробку. Наступил ядовито-зеленый туман. Но сквозь него было явно видно следующее.
Родной пейзаж доктора, берег Рейна с красными домишками по бокам, невысокими холмиками, ласкающими глаз. Холмики забиты были темным, густым, таинственным, но добрым лесом. Светила слегка желтоватая луна, никаких звезд. Окошки домов перестали гореть, ночь, тишина. Доктор, как в детстве, вслушиваясь в шорох маленьких зверей в лесу, тихо идет к берегу реки, огибая маленькие уютные дворики, обнесенный низеньким забором. В лунных бликах на воде уже резвятся его старые друзья. Они прыгали, ныряли, барахтались и топили друг друга. С разбега в одежде бросился в воду и сладко застонал. Принялись играть и плавать. Когда все немножко подустали, поползли к берегу. Один мальчик, сын моряка в отставке, всегда показывал разные фокусы на воде. И на этот раз он решил показать, что можно держаться на воде, не двигая руками и ногами. Вдоволь наудивлявшись небывалому чуду, доктор и остальные мальчики тоже стали пробовать. Один из них, сосед по двору доктора, голубоглазый с рыжими волосами парень решил показать свое превосходство. Он отплыл порядочно от берега, его едва было видно, и там решил лежать на воде. Когда все выходили из воды, лицо его все еще мерцало вдалеке, он даже помахал рукой, задумчивый был мальчик. Через час, не обнаружив друга на воде, мальчики поняли, что произошло. С улыбками и полусмехом поклялись на крови никому не говорить о происшедшем, потом разбежались. На следующий день, как только доктор проснулся на изрядно большой кровати, к нему подбежала женщина с растрепанными волосами, красными глазами и покусанными до крови губами. Женщина трясла доктора за плечи, сначала медленно и размеренно, потом все быстрее и резче, пока доктор не стал задыхаться. Он увернулся от женщины и только теперь понял, что это мать того мальчишки. Она кричала и молила, ругала и плакала. Но доктор молчал, одним взглядом убивая маленькую надежду несчастной дамы. Через два дня, снова купаясь в реке, мальчишки натолкнулись на старого друга, он позеленел, опух, в некоторых местах кожа уже порвалась, но он все-таки держался на воде, побивая этим все рекорды сына моряка. Его всей компанией оттолкнули посильнее и крикнули вдогонку – «Еще встретимся». Той же ночью, чтобы усилить мрачные впечатления, рассказывали вокруг костра друг другу страшные истории, даже не вспоминая, сто сами пережили просто ужасную ситуацию. Доктор, обняв коленки руками, внимал каждому слову рассказчика. Мальчишка с серыми, стальными глазами, смотрящими всегда мимо тебя, монотонным голосом рассказывал историю про девочку, которую убили лошади, и они же ее скинули в колодец. Суть истории доктор не понял, но вскоре ему приснился по этому поводу сон. Он сидел возле окна и смотрел на восходящее в тумане солнце, но вдруг солнце загородила ужасная мерзкая засохшая рука с переломанными копытами пальцами. Рука медленно сжалась в кулак, отчего послышался мерзкий звук разрывающейся тряпки, потом начала стучать по стеклу. В стуке можно было распознать какую-то смутную мелодию, пахнущую ладаном и позолоченной сталью. Рука стучала все быстрее и быстрее, пока чудесным образом не прорвалась сквозь стекло и стала долбить прямо по голове доктору, слабо, но часто и уже без всякого порядка. Било волнами, медленно и постепенно.
Очнулся доктор на морской гальке, перекатывающейся по влажному берегу. «Неужели жив?». Голод и боль в костях явно намекали на жизнь, правда, жуткую. Доктор встал и пошел шатающимися шагами поближе к деревьям, так как кожа на теле уже почти почернела и пошла страшными кровавыми трещинами. Доктор назвал свое спасение чудом, но он сказал бы явно другое, если бы знал, что в тот самый момент, когда он кидал стул с лодки, за его спиной ясно вырисовывался покрытый редкой зеленью мыс. Доктор почти упал на траву, но сразу же нашел в себе силы встать, так как муравьи были совсем не прочь полакомиться живым, полыхающим кровью мясом. Как в бреду доктор шел по не очень плотным джунглям и в конце концов он плюхнулся в прохладную воду ручья, выпив почти до дна ту лужу, которую этот самый ручей и образовал. Не в силах куда-то идти, доктор несколько дней подряд просыпался и, сидя, хватал руками насекомых и ящериц. Куда же делась его брезгливость? – утонула в море.
Одним прекрасным утром доктор все-таки смог встать на ноги, кожа уже зажила, хотя и была вся сплошь в рубцах. В первую очередь он нашел рукой молоток, который он все-таки донес с собой до берега, вот это было, наверное, настоящее чудо. Долго шел вдоль берега, падал и снова вставал, пока не натолкнулся на, видимо, проложенную человеком тропу. Доктор иногда на коленях, иногда ползком шел по тропе, надеясь на судьбу, ища людей. И это случилось, поздно вечером вдали замаячил силуэт. Это был загорелый мужчина лет сорока, с гнилыми зубами, уставшими загнанными глазами. Сначала удивившись, а потом все поняв, мужчина добродушно улыбнулся и пошел помогать доктору. Тот стоял на четвереньках и совсем не ожидал такого развития событий. Когда мужчина подошел, доктор внезапно, сам от себя не ожидая, вложил всю свою злость в правую руку с молотком и, на миг взглянув в добродушные глаза туземца, врезал молотком в череп бедняги. Кровь захлестала не сразу, было видно, как мужчина еще пытался думать своим мозгом, как тот пытался вырваться на свободу из мрачного черепа, как засверкали и потухли глаза, как дернулись руки. В конце концов туземец плюхнулся на бок, как бы пробую мягкую и сухую землю. Не сообразив, что произошло, доктор со страхом смотрел на конвульсии, агонию. «Перекрыть вены, марлевая повязка с дезинфектором на открытую рану…» - вот что сначала пришло ему в голову. Но действительность все-таки приходит, чтобы разрушить сладкое оцепенение разума. И доктор закричал, закричал так громко и дико, что никто не решился ему ответить, все живое замерло, наблюдая за этой чистой ненавистью, злобой. Ужас покрыл все. Пролежав около часа на песке, доктор проплакался как дитя, потом встал и пошел дальше, уже уверенно и четко. Лес вокруг расступился и открыл взгляду небольшое плато посредине растительности, ровно в центре стояли маленькие деревянные и глиняные домики. Доктор засунул молоток с засохшей кровью в рукав изорванного пиджака, поднял руки к небу и со счастьем побежал к деревне. Первое, что он ощутил – это острая боль в колене, потом заплывшими глазами увидел стрелу, она невинно торчала из растекающегося пятна крови. Доктор упал, не от боли и слабости, а от обиды. Надо выжить.
Очнулся доктор в одном из деревянных домиков. Широко раскрытыми глазами он осмотрел свое место пребывания. Сухой желтый песок вокруг был окроплен множеством кровавых пятен, между крошечными песчинками затерялись засохшие кусочки мяса, деревянные стенки дома были забрызганы кровью, уже побуревшей от времени, до уровня головы. Доктор лежал в местной больнице. Здесь же у туземцев умирали сифилитики, здесь же рожали женщины. Все это умопомрачающее зрелище увидел доктор благодаря крошечному лучику света, пробивавшемуся сквозь щелочку между палками в стене. Доктор вскочил на ноги, но сразу же упал вперед, отчего лишь голова покинула помещение. Ноги доктора натыкали крошечными палочками, отчего те отказывались слушаться хозяина. Несчастный осмотрелся. Деревня была почти пуста, где-то далеко шептались женщины. Доктор до самого заката пролежал в своем неудобном положении. Начали появляться люди, загорелые мужчины с длинными бородами. Они не обращали на доктора никакого внимания. Лишь один какой-то подбежал и ногой, одетой в старую выгоревшую туфлю, ударил в ухо, отчего доктор долго ничего не слышал, лежал в маленькой луже крови.
Затихло, взошла луна, засвистел ветер. Что-то вдалеке громыхнуло. Внезапно завизжало ржавое железо, застучали железные молоточки по засохшему маслу. Из леса выпрыгнули ярко-черные мотоциклы с колясками, на них сидели люди в черных кожаных пальто с ярко-красными повязками. Все это, до боли знакомое доктору, упало на деревню и стало убивать жителей. Доктор, превозмогая жуткую боль, смотря вокруг взглядом, закрашенным кровью, пополз к лесу. Уже очень близко к деревьям доктор свалился в грязную вонючую канаву и покатился в небытие. Весь исцарапанный и измученный, он вытащил свое тело на берег канавы и заснул. Позади сверкали вспышки огня, умирали люди, смеялись над умершими «когда-то люди»…
Прихрамывая на обе ноги, доктор шел и шел вперед, сквозь густой лес с множеством животных и насекомых, смотревших на него, как на сумасшедшего. Ноги противно гнили.

Доктор полз очень долго, изредка вставая, но сразу же падая. Под руки попадалась всякая гадость. Когда до леса, то есть до нескольких кустиков и двух деревьев, осталось шагов двадцать, доктор заметил другого. Он тоже полз к лесу, но медленнее чем доктор. Когда их глаза встретились, у обоих взгляд был затравленный, они поняли, что никто не одинок в этом мире. Ползли теперь медленно, оглядываясь друг на друга. Но другой не дополз, у него не было ног, он оставлял позади себя кровавые рельсы смерти. А доктор дополз, залез в кусты, а потом свалился в темное дупло прогнившего дерева. Вокруг было тихо, когда доктор не спал, он пытался вылечить ноги, прикусывая губу, он стонал от жуткой боли и часто терял сознание. Но одной ночью он проснулся и ужаснулся. Доктор лежал калачиком в сыром дупле. Вокруг было настолько темно, что доктор не видел выхода из своего убежища. И тогда начался кошмар. Доктор стал дышать тихо, даже почти не дышать. И стенки дупла затихли. Появился шорох, шелест, стук и треск. Все это слилось в какофонию , и дерево зажило. Оно дышало, и только ведомые ему силы давили на мозг маленького человека внутри дупла. Доктор широко открыл глаза, но все равно ничего не увидел, он чувствовал, что все вокруг него шевелится. Ощущение было такое, будто дерево стало центром вселенной и начало вертеться, кружиться в адском танце. Доктор не выдержал и попытался выбраться. Он дернулся вперед, но врезался головой в мягкое и влажное дерево. Во второй раз он все-таки попал в отверстие. Доктор вывалился наружу, и его холодно приняли прутья кустов. Луна вышла из-за облаков и на глазах бедняги закружилась, запрыгала, скривила лицо и провалилась в бездну, прихватив с собой доктора. Он очнулся через неопределенно-долгий срок времени. Тело было покрыто язвами, а кожа местами блестела белыми пятнами, но, в основном, была опалена солнцем. Доктор пошел к поселку. Вместо песка под ступнями был пепел, а глаз радовали черные обгоревшие бревна. Доктор что-то поел, что-то такое, о чем потом решил не вспоминать. Пошел дальше, в ту сторону, где выходит солнце. Все реже и реже стали попадаться деревья. Желтый мелкий песок неприятно шуршал под ногами. Иногда, когда было невмоготу, доктор шел к морю, медленно и с отвращением пил морскую воду и ел водоросли. Вокруг – никого. Он шел там, где скалы граничили с песком, и ему виделись на другом берегу огромного моря ужасные вещи. Ну где же он, тот милый Сатана, который предлагал бы доктору воду, еду? Сейчас доктор не только продал бы душу свою, не только обрек бы человечество на гибель, но и вернулся даже туда, обратно, туда, откуда он пришел. Но никого не было. И куда идти? Направо – жестокая и сухая, горячая пустыня. Налево – холодное, мерзкое и хмурое небо. Доктор всмотрелся в пустыню. Там – бесконечная жизнь мелких мертвых песчинок, танец ужасной смерти, прикрывающейся под личиной светло-желтого песка и нежно-голубого неба. И так все это было прекрасно, совершенно и реалистично, что доктор побежал к морю, он всегда бежал от столь прекрасных вещей, потому что они причиняли ему боль. Взбежав на скалу, доктор бросился в море плашмя и потерял сознание. И море понесло полумертвое тело туда, куда хотело, туда, где душа доктора была нужна, где без нее было скучно.
Удар об камень коленкой, вот тут то он и проснулся. Неизвестно, как далеко его отнесло, но вокруг были все еще пески. При первом же проблеске сознания доктор обеими руками зачерпнул мокрый песок перед собой и засунул в рот. Кроме соленой воды и оксида кремния там были неуловимые миллиграммы живого вещества. Через полчаса доктор выкопал перед собой немалую ямку и даже слегка удовлетворил свой бесконечный голод. Ноги не двигались, и доктор пополз, обдирая кожу, на животе. Вцепившись зубами в водоросли, которые вынесло море на берег, он впал в экстаз. Прошло очень много времени, пока он смог встать. Как и должно доктору, он одним движением вправил ногу, а вторая как-то сама заработала. Он встал и поплелся к маячившему на горизонте скоплению деревьев. Море позади него серело, теряло цвета и, в конце концов, бесподобно почернело. Главное было ни к чему не прикасаться. Доктор заметил, что даже та редкая трава, по которой он прошел, сначала вставала дыбом, потом краснела и превращалась в пепел. «Ну, эта маленькая чушь не может продолжаться долго» - подумал доктор и не ошибся. От гребанного оазиса к нему двигался ослепляющий светло-голубой ореол, оставляя за собой след из белых роз (хотя может, розы были всего лишь иллюзией). Ореол, приближаясь, стал обжигать доктора, и тот успел умереть раза три. В конце концов, из ореола выскочил мальчик лет восьми с коричневой загорелой кожей. В левой руке у него крошечная палочка, в правой – какая-то кишка, наполненная грязной водой. А выражение лица было просто ангельским. Мальчик округлил глаза, конечно, не каждый день видишь такое чудище. Все-таки преодолев себя, мальчик подал кишку доктору. Тот, не разбираясь, где у той отверстие для питья, проглотил, не разрывая, хотя кишка была чуть меньше футбольного мяча. При таком зрелище мальчик чуть не заплакал, но, проглотив слезы, улыбнулся странному незнакомцу. Ему теперь придется идти обратно, искать кишку и наполнять водой. Ночь придется провести голодным, без рыбы, чтобы оставить на утро. Бедный, замученный делами паренек. На лице незнакомца мальчик не нашел ни тени улыбки, скорее звериный оскал. И доктор не даром скалил свои грязно-желтые, заостренные, нечеловеческие зубы. Как только милый мальчик понял, что улыбка здесь не к месту, и отпустил летать ее по пустыне, доктор из последних сил прыгнул метра на полтора вверх и всем своим телом свалился на мальчика. Тело бедняги трепетало, отбивалось, махая руками, отодвигая доктора локтями и закрывая ладонями лицо, но душа уже покидала мальчика, от чего глаза округлились и поблекли. Откидывая слабые ручонки, доктор устремлено мчался и рвался к его теплому существу. И все кончилось, доктор впился в крошечную шею цвета жвачки с корицей. Последние секунды несчастного были ужасны: он булькал, будто тонул, поливал кровью вечно сухой песок пустыни, и когда доктор его отпустил, закружился как волчок, подняв облако желто-красной пыли. Когда последние хрипы и полувзизги стихли, доктор разодрал до конца горло и принялся к столь редкой в его жизни участи, как настоящий обед. Ел доктор жадно, без рук, соскребая мясо с костей зубами и громко чавкая. Сам того не ожидая, мальчик полностью поместился теперь безразмерном желудке доктора, не считая, конечно, костей и кишок. Доктор лежал на спине и думал, что вот он где рай, каждую секунду под рукой. Где раньше в его жизни были такие вот мальчики. И звезды шептали человеку: «Просто ты был глуп, но вырасти никогда не поздно, и сейчас ты стал, наконец, человеком». Под такую музыку доктор и уснул, довольный собой.
Проснулся почти счастливым и пошел к оазису. Туземцы не сразу обратили внимание на испачканного с головы до ног кровью доктора. Когда же все-таки заметили, сразу набросились, заломили руки и бросили в грязь. А он просто сердечно улыбался им всем, пытался вроде бы контакт наладить. Слегка побив, до полусмерти, туземцы решили разобраться, чье же изуродованное тело лежит под их ногами. Вот он – момент истины. Доктора подняли, дружески похлопали по плечу (все разом, кстати, до этого они этим же и занимались) и спросили, кто он такой. Доктор, ясное дело, ничего не понял, потому что на языке этих туземцев разговаривали только человек двести, то есть сами туземцы. Но бедняга понял, что от него хотят (после очередного похлопыванья, теперь уже – куда придется, можно и ногами). Он в двух-трех жестах рассказал им всю историю своей жизни (дикарям особенно понравилась его личная жизнь, наверняка просили на бис показать все эти комбинации). Туземцы, конечно, все поняли. Его накормили, вымыли и даже нашли место для сна. И доктор простодушно уснул на кровати того самого мальчика, который не скоро вернется домой. Проснулся полный сил, позавтракал сушенным верблюжьим мясом (бифштексы кончились, все продали за полцены) и пошел осматривать деревню. Жили бедненько, но со вкусом. Глиняно-деревянные домики отменно вписывались в гамму пустынного пейзажа. Обвязанные тряпочками, полуголые и улыбающиеся туземцы привлекли интерес доктора, но разговориться с ними не получилось. Вокруг текла самая обычная жизнь африканской деревни. Пейзаж был умиротворяющим. Не считая, конечно, двух лежащих бок о бок немецких бомбардировщиков на краю деревни. Что принесло их сюда, как? Доктор душой чувствовал, что под самолетами песок давно почернел от черной крови. Внезапно идиллия нарушилась. В центр деревни вбежал юноша лет двадцати с огромными губами, отдышался и крикливым голосом стал что-то говорить. Оказалось, он увидел того мальчика (то, что от него осталось) и решил, что шакалы вернулись в их края. Двести пар легких с ужасом вдохнули воздух. Где-то на колени упала женщина – мать мальчика. Послонявшись по поселку до вечера и не найдя ничего интересного, доктор вернулся к своему новому пристанищу. Он твердо решил через два дня уходить отсюда. Пошел ужинать. Там, где обычно давали еду, на земле сидела женщина, очищала остроугольным камнем какой-то корешок и плакала. Рядом с ее коленями мягко опускались сухие кусочки коры и громко шмякались огромные слезы. Так как доктор очень хотел есть и не хотел есть горькие от слез корешки, он решил ее утешить. Встав в полный рост перед сидящей на корточках женщиной, он стал ей шептать и напевать песенки на всех языках, какие только знал. Она даже почти перестала ронять слезы на корень, а начала вытирать их рукой. Но, как только доктор, увлекшись своим занятием, потянул детскую колыбельную на немецком, она встряхнулась. На доли секунды посмотрев ему в глаза, горюющая мать с размаху воткнула камень в ногу доктора и бросилась бежать. Тот заорал лишь секунд через пять, а потом захромал подальше оттуда. Не успел он отойти и сорока метров, как за ним пошла погоня. И вот: под появляющимися по одной на небе звездами, в бархатной ночной тиши полный сил и отчаяния обгорелый доктор на одной ноге прыгает от стаи низеньких грязных дикарей с жаждущими крови камнями в руках. Когда они его поймали, он даже не сопротивлялся. Он улыбался судьбе, за то, что она позволяет погибать столь безгрешному человеку, как доктор. Тащили обратно быстро, не стесняясь волочить доктора по камням. В деревне все разом плюнули ему в лицо и, поняв на руки, кинули в отстойную яму глубиной метров с пять. Первое, о чем подумал доктор, здесь невозможно было дышать в полном смысле слова дышать. Можно только захлебываться от окружающих запахов. Доктор был по плечи в дерьме, сверху яму закрыли чем-то светонепроницаемым. И наступила полная тьма. Доктор даже не хотел знать, как все это выглядит при свете. Все тело начало зудеть. И тут что-то под ногами зашевелилось. Что-то длинное проскочило между ног у доктора. Дрожь пробежала по всему телу, чуть ли не до рвоты. Доктор слышал, что это не одно, что все дно ямы шевелилось. По всему этому кошмару он дохлюпал до стены ямы. Она была отвесная, сделана из глины. Взобраться на нее не было возможности. Со смертельным отчаянием доктор стал скрести глину. Через несколько часов в стене возникло углубление, глаза перестали что-либо видеть. В углублении было немного лучше, но легкие все равно жгло. Передохнув секунд десять, доктор стал копать дальше. Ужасная жижа двигалась за ним. Но все-таки она остановилась, он был близко к поверхности. Последние монстры отстали от бедняги. Все-таки выбрался наверх. Доктор долго лежал и дышал чистейшим, по его мнению, воздухом. Глаза слезились, доктор почти рыдал. Надо было идти дальше. Пока было темно, никто доктора еще не нашел. Опять ползком спасался измученный человек. До рассвета он добрался до какой-то низенькой желтой травы и свалился туда. День, ночь, день, ночь. Опять питался какой-то гадостью, не привыкать, хотя после приема в деревне не хотелось возвращаться к обычному меню. Возникло воспаление всего тела, особенно ноги, в которую милая женщина воткнула свой камень. Болели глаза, язык, нос, уши. Левый глаз начал гнить, отчего доктора окружил ужасный запах смерти. Поправив силы, пошел обратно к морю и вдоль берега направо. Опять вместо воды – вода морская, вместо еды – сухие водоросли. Как ни странно, за несколько недель доктор вовсе не ослаб, а наоборот стал быстрее и ловчее. Он почти научился ловить мелких рыбок руками. Пустыня все еще была рядом, от нее веяло жаром. Встречались поселки, но на сей раз доктор обходил их стороной. И так ровно год.
Ничто не предвещало перемен, доктору стала нравиться эта тихая, уютная, домашняя жизнь. Но пустыня неожиданно кончилась, показались финиковые пальмы. Стали встречаться люди, многие пугались, многие смеялись. В общем – настроение было неважное. Какая-то ну очень добрая женщина подарила ему безвозмездно штаны, чтобы он не смущал ее детей. Вот в большом городе доктор стал человеком. В своем облачении он мало отличался от нищих и бездомных. Услышав испанскую речь, он решил пообщаться. Его радушно приняли в команду. Очень мало испанцев бежало с родины, а те, кто бежал, попали в Египет более простым путем, чем наш герой.
Их было семнадцать человек, держались кучкой в незнакомом городе. Доктора подкормили, он прижился на новом месте. Лечил больных и раненых в своем квартале, за что ему давали кусок хлеба. Помогая больным, он не раз слышал слова благодарности, он был счастлив. Ведь сколько невинных жизней он спас. Скоро себя и ангелом на земле так почувствуешь. Иногда с друзьями он встречался на окраине города. Они шли на запад, к развалинам старого форта. Сидя на единственной уцелевшей стене, на высоте двух человеческих ростов, они смотрели на море в сторону Испании. Ветер не приносил им знакомых запахов полей и нежных гор, зато заметал их розовым колючим песком. Сначала они говорили о своем прошлом, о семье, о родной деревне, о мирной работе. Доктор рассказывал о своем младшем брате, поступившем в цирк. Долго смеялись, распивали дешевое вино и хмелели. Неожиданно всех охватывал общий порыв, глаза стекленели, и они видели. Видели тьму над родной землей, видели кошмар и страх всего этого мира перед неизвестным. После этого они оглядывались и шли молча по домам. Они знали, что тьма придет и сюда, в этот райский уголок, в их новый дом.
И тьма пришла. В городе царила паника. Доктор с друзьями сидели в любимом ресторане и потягивали пенистое пиво через трубочку. Улица визжала от страха. Люди бегали, хватали чужих детей и тащили черт знает куда. Кстати о детях.
Было время в жизни доктора, когда он хотел раскаяться. Это случилось одним скучным пыльным вечером. Все разошлись по домам, оставив за собой грязные раскаленные улицы. Доктор тащил свое бренное тело по переулку к площади и хотел отдохнуть у одного из своих друзей, напившись вига. На пути лежала площадь. Мелкие высохшие шкурки фруктов приятно щекотали ноги. Солнце превратилось в печальный божий глаз, медленно закрывающийся, дабы дать людям опуститься в свои грехи. Доктор шел, специально шаркая ногами по камешкам площади и поднимая легки облачка пыли. Ему доставляло удовольствие все это спокойствие. Тишина отнесла его в самый потайной уголок сознания. Там он считал себя чувственным романтиком и безнадежным оптимистом. Но все удовольствие обломал тоненький детский голосок. Маленький мальчик семи лет сидел на квадратном камне, почесывал ногу и смотрел на доктора.
- Дяденька, если вы будете ходить с закрытыми глазами, вы обязательно свалитесь куда-нибудь и уж точно не дойдете туда, куда собирались.
«Какая-то маленькая сволочь назвала меня «дяденькой» и дает дельные советы, убить бы его». Доктор направился к мальчику с несколько странным взглядом, скользившем по земле в поисках чего-нибудь тяжелого. Но взгляд этот встретился с глазами ребенка. Они были абсолютно красные, исключая черный круг зрачка. Доктор отбросил свои личные намерения и тихонько присел рядом с мальчиком.
- Дядя, мне не нравится, как вы на меня смотрите, будто убить хотите.
«Маленькая сволочь, ты отнюдь не далек от истины».
- Знаете, дядя, я думаю, нам есть много что друг другу рассказать. Не молчите, это слегка неприлично. Меня зовут Я, а вас?
- Я – доктор и сто лет назад забыл, как меня зовут. Знаешь что, если нам есть что друг другу рассказать, то давай начнешь ты, у меня язык не отличается большой подвижностью.
- Хорошо, дядя. Можно я буду называть вас «док»? Для начала я хочу вас уверить, что я отнюдь не маленький ублюдок, каким вы меня считаете, судя по вашему взгяду. Я просто маленький мальчик. Но мне не семь лет, как все думают, и не десять. Мне чуть чуть больше – мальчик тупо улыбнулся, показав свои верхние кривые мелкие зубы. Наверно вас очень удивили мои глаза, потому вы и передумали «делать то, что хотели». Давайте я вам расскажу свою историю.

История мальчика с красными глазами.

Я родился, с самого начала был таким уродцем. Мне позже рассказывали: отец, когда в первый раз увидел мои глаза, обоссался прямо в штаны так, что даже тряпка, на которой я лежал, вся пропиталась его вонючей мочой. А потом он так и ушел. Вышел за город, взял в руки большой камень и стал долбить себя по голове, пока мозги не стекли на глаза, и он не умер. Такое, говорят, можно сделать только с помощью хорошего самоконтроля и сильного чувства воли. Мать моя порыдала, но все-таки прижала меня к груди. Рос я дома, мама не пускала меня на улицу и в дом тоже никого не пускала. Она своим телом зарабатывала нам на хлеб. Я рос в одиночестве, еле научился говорить, совсем не умел бегать. Моя бледная кожа почти светилась в темном пространстве дома. Мать, чтобы уменьшить это ощущение, ставила несколько ламп внутри, а сама забивалась в темный угол. Днем она в основном спала, а ночью уходила. И я оставался один. Холод и темнота обвивали все мое тело. Кто-то шептал мне на ухо: «Ты наш, ты свой, ты создан для нас, мы ждем тебя». После таких кошмаров я перестал бояться всяких шорохов и криков в ночи. В моей жизни было кое-что пострашней. Что-то неумолимо гнало меня ночью из дома и хотело заставить сделать гнусные, страшные вещи. Но я боялся, боялся самого себя. Время шло, дни нагло тащились за ночами, а ночи за днями. Мать все-таки разрешила выходить мне на улицу днем, пока она спит. Я помню, как впервые вышел на свет. Повсюду этот песок, печет солнце, слепнут глаза. Но я привык и пошел к ближайшей кучке ребятишек, игравшихся на улице. Они занимались какой-то чепухой, но мне захотелось присоединиться. Я уже почти дошел к ним, когда они меня заметили. У этих детей есть привычка сильно не любить чужаков. Поэтому самый сильный из них, похоже, он был года на два старше своих друзей и меня тоже, пошел в мою сторону с явным желанием повалять меня в песке и увидеть мою кровь. «Вот оно, начало», подумал я, оставшись стоять и тупо смотреть на своего приближающегося палача. Тот уже вскинул руки и начал разбегаться. Но когда расстояние между нами сократилось до полутора метров, он встал как вкопанный, отчего пятки его наверняка начали кровоточить. Он смотрел на меня как мышка на удава, разжал кулаки и упал на спину. Волна судорог прошла сначала от головы до ног, а потом от ног до головы. В конце концов, изо рта пошла желтая липкая пена. Немного стекло в углубление под носом, и слегка дал о себе знать пушок над губами. В основном же пена текла вправо и влево из уголков рта, иногда мелкими комками, медленно проползала впалые щеки и едва не касалась розоватых мочек ушей. Мальчик два раза булькнул и перестал булькать, навсегда. Я стоял, стоял, стоял. Дети завизжали, но не стали пытаться спасти друга, а разбежались по домам. Повыбегали их матери и стали на меня ошарашено глядеть. Я увидел, как вдалеке вылезла из своего домика мать этого мальчика и, поднимая облако пыли, помчалась ко мне. Я почти рассмотрел ее расширенные зрачки, но моя мать благоразумно взяла меня за плечи и оттащила в дом. Несколько часов я слышал, как мелодичный рев и хлипкие рыдания постепенно перерастают в рык отчаяния и ненависти. На следующее утро я вышел из дому, на улице перед входом на земле было написано какое-то очень красивое, длинное и витиеватое проклятие. А стены дома были расписаны множеством матерных и просто неприличных слов. Я дописал в уголке те, которые знаю сам, и которых не было на стене. Зашел домой и решил, что выходить на улицу больше не стоит. Зато я узнал, как конкретно люди умирают от страха. Вот здорово! Дела у матери шли все хуже и хуже, почти весь город знал о моей маленькой шалости. В один прекрасный день мы остались без еды. Мать пошла куда-то и вернулась через три часа жутко пьяной. Она орала, кричала, визжала. Она призналась, что ненавидит меня жутко сильно, ненавидит и боится. Она обвиняла меня во всех смертных грехах. В конце концов, увидав мою улыбку, она бросилась меня убить. Но все, что смогла мать сделать, так это с силой давить в течение часа на ненавистные так ей глаза. Я не сопротивлялся. Когда она упала без сил, глаза чуть-чуть болели. С тех пор у меня не только вокруг зрачка красно, но весь глаз покрылся лопнувшими капиллярами. Я взял лампу, вылил содержимое на мать и поджег от другой горевшей лампы. Она даже не встала, мать закаталась по полу, как в экстазе. С тех пор я убиваю людей и чувствую себя очень хорошо. Мне лень убивать людей взрослых и сильных. Я лишь смотрю в глаза детям и старикам, и все. И так уже пятьдесят лет. Ненадоедающее развлечение!


Доктор оценивающим взглядом осмотрел мальчика и во все поверил. Он тоже рассказал про свои мелкие убийства. Мальчик покачивал своей милой головкой с кудряшками и премило улыбался.
- Знаете, дяденька, вы очень хороший человек. Я даже не буду давать вам полезный совет «Перестаньте убивать людей», а просто пожелаю вам удачи. Хорошего улова в некоторой степени.
- И тебе, малыш. Но я думаю, что таким доброжелательным людям, как мы, не стоит жить в одном городе.
- Однозначно, поэтому скоро все и случится.
Доктор встал с камня и пошел туда, куда собирался. Мальчик вставил фразу ему вслед:
- Док, не забывай меня, ведь ты тоже наш.
Доктор даже не захотел оборачиваться, не то что отвечать. Ведь там все равно никого уже не было.

Вот они и встретились. Когда доктор уже решился идти со всеми из этого городка, он увидел, как тот мальчик пролетел мимо него. Кто-то держал его на руках, какой-то мужчина, и тащил в убежище. Гаденыш, зажмурив глаза, улыбался и частенько вылизывал своим остреньким язычком речку крови, что струилась из плеча мужчины. «Ха, видно у кого-то жизнь получилась». Толпа куда-то стремительно текла, но уже прилично редела. Доктор тупо стоял и смотрел. Пробегающие люди часто толкали го. Два раза его даже нечаянно роняли на асфальт. Отчего доктор получил милое порванное ухо. Теплая приятная кровь стекала по шее и впитывалась в воротник рубашки. И он стоял. Послышался далекий рев. Тот самый, мощный, звериный, пока еще далекий рев. Но он быстро приближался. Тела доктора достигла волна чистейшей ненависти, которую несли с собой эти монстры. Воздух дрожал от запаха смерти. Показалось, что солнце погасло. Потом опять засветилось, вновь погасло, так раз десять. Доктор любовался ими. Дьявольски черные, гладкие как вода. Хотелось их потрогать, погладить по твердой, горячей, жужжащей коже. «Черт побери, чем они не ангелы смерти, милые, как пираньи. Так и хочется их приласкать». И сразу он понял, почему не нужно было бежать со всеми. Ведь самолеты летели именно туда. За какие-то мгновения тени в форме крестов оказались на головах тысячной толпы. Маленькие прожорливые детки отделились от своих красивых матерей и со сладким свистом стали приближаться ко всем этим мелочным людишкам. «Красота – страшная сила!». Они падали своим тупым носиком вниз. Изредка они достигали земли, сжимаясь на четверть и высвобождая свою силу сначала в землю. Потом только волна огня и пыли, раскаленной докрасна, мелкие камешки поглощали двадцать-тридцать людей вокруг. Оставались лишь черные пятна, земля в центре которых была на тридцать сантиметров ниже, чем вокруг. Люди, которым пришлось ощутить на своем теле литры крови бедняжек жертв или, что еще более впечатляет детей и слабонервных взрослых, куски всяких внутренностей, мышц, обломки костей, психовали, орали, махали руками. Но все же они бежали, как антилопа в стаде, и не могли даже в тормозной штопор впасть. Чаще всего бомбы падали на кого-то из толпы. Вот это зрелище радовало глаз доктора. Когда что-то весом в несколько сотен килограмм проламывало себе путь через череп или плечо одного из этих бедняжек. Когда букашка даже лапой дернуть не успевает. Когда люди вокруг бедняжки почти начинают сочувствовать ему, пока не понимают, что это для них значит. Когда огненный кошмар уносит по клеточке тело жертвы и настигает всех остальных. Волна идет по земле, разрывая сначала ноги, и чуть выше, на уровне живота. Часто она рассекает людей пополам и обугливает оставшиеся части. Но ведь люди иногда еще живы, они болтают конечностями, и теми, что еще с сердцем и головой, и теми, что уже на подобные вещи наплевали. Все эти сорок-шестьдесят кусков визжат и катаются по земле. Доктор смотрел с любопытством. «Когда-нибудь и я научусь так делать». Подобные вещи наблюдал доктор со своей, как оказалось, тактически выгодной позиции. Один, живой глаз поглощал все это с жадностью бездны, а второй, стеклянный лишь искривлял и возвращал назад.
Раньше доктор просто ходил с дыркой вместо глаза. Но дети его пугались, это было слегка не этично. Вот он и решил обзавестись стеклянным. Зайдя в лавку какого-то паршивого торговца, он сразу нашел, что ему было нужно. Здесь была целая коллекция с обычными и совершенно нереальными цветами глаз. Доктор даже подумал взять себе с белым зрачком, зеленой радужной оболочкой и черным белком, но образумился. Такое удовольствие стоило денег, которых доктор никогда не имел. Если даже они у него были, он сразу тратил их на свечки, спички, бензин. Он часто любил обливать дом клиента, который сказал ему что-то неприятное, бензином. Потом ставить свечку, зажигать ее спичкой и уходить далеко. Когда огонь доходил до пола, доктор уже сидел с друзьями и попивал вино (клиент, конечно же, был любезно обездвижен). Так что денег не было, делать что-то было надо.

Как получить глаза бартером.

Убедившись, что возле лавки редко кто ходит, доктор стал высматривать себе походящий цвет и размер. Подкатил продавец, жирный, вонючий и вечно потный.
- Что, красивыми глазками интересуетесь? Или вам продать что-нибудь посерьезнее?
«Опять мне хотят продать опий, заколебали».
- Да вот, моя проблема, как говориться, на лицо. Так что если вы поможете…
- Сейчас быстренько устроим. Я бы на вашем месте попробовал настоящие человеческие глаза, они могут и срастись, если за ними хорошо ухаживать. -Он откинул тряпку и показал несколько банок, стоявших в ряд и наполненных глазами каких-нибудь маленьких уродцев. «Интересно, а мамы этих уродцев знают про подобные баночки?». В двух банках на дне что-то подозрительно шевелилось. Опираясь на свой медицинский опыт, доктор решил не испытывать счастья. Тогда продавец показал ему подходящий экземпляр стеклянных глазок. Он осторожно держал его тремя пальцами в почти чистой тряпочке.
- Это то, что мне подходит.
- Ну, тогда, надеюсь, у вас при себе ваше золото.
Через мгновение после этих слов доктор бросился к торгашу. Он схватил его за горло левой рукой, правой взял какое-то блюдце, отломал половину об стол и приставил острый край к горлу. Только постепенно он ослабил хватку и заменил ее блюдцем, чтобы эта сволочь не закричала.
- Значит так, я и не такими опасными вещами человека убить могу. Понял? Смотри, не ори, а то я и так еле сдерживаюсь, чтобы тебя из твоей шкуры не выдавить, понял?
- Угу, кхе-кхе, угу, угу.
- Ну вот и славно. Я думаю у нас есть перспектива на долгие и серьезные отношения. Я, пожалуй, возьму себе глазик. Ты, случайно, не против?
Лавочник явно чуть-чуть сильнее почувствовал, как глубоко блюдце уже врезалось в кожу.
- Ваабще-то… Не, не, не против. Я… даже рад буду.
Тогда доктор на ощупь взял тот глаз, который выбрал. Он смотрел в упор на этого гада лавочника и продолжал это делать, когда вставлял себе миловидную стекляшку.
- Слегка кривовато. Поправь вправо и вверх.
- Спасибо большое.
Минуту подумав, доктор отпустил лавочника и пошел лениво к выходу. Что-то подозрительно звякнуло сзади него. И прежде, чем он успел что-то сообразить, добротный клинок врезался ему в голень почти до кости. Это был один из турецких, или каких-то там еще ятаганов. С широким красивым лезвием. Хоть ручка и была просто из дерева, это даже придавало больше внушительности орудию. Торговец из неуклюжего и толстого превратился в ловкого и сильного.
- Все вы, подонки, думаете, что если я выгляжу как дерьмо, то со мной как с дерьмом можно обращаться? (непереводимые фразы). Да я за это уже человек двадцать пополам разрубил, и ты будешь следующим. Черт возьми, герои-бандиты опять на голову свалились.
Он гипнотизирующе кружился вокруг доктора. По полу начала растекаться теплая кровь. «Интересно, он мне свою философию всовывать будет или нет?».
- Знаешь, я имею кое-какие понятия о честности тому подобном. Так вот, с моей точки зрения это довольно нечестно, что вы все меня хотите без старости оставить…
«Да иди ты к дьяволу».
- Неужели мне каждую неделю придется точить свой клинок?
Доктор свалил торгаша на пол, дернув резко за ногу к себе. Пришлось резко встать, несмотря на боль. Противник тоже живо поднялся и занес ятаган вбок, готовясь перерубить доктора в животе. Тот отскочил и со всей силы врубил пяткой врагу в ребра. Что-то треснуло. Но он не собирался сдаваться. Из своего положения он смог сделать только секущий удар снизу наискосок. Клинок шел в голову, но доктор успел отреагировать. Несколько темных волос упали на окровавленный пол. «Не зря точил, сволочь». Когда лавочник уже замахнулся сделать удар сверху, доктор врезал ему в живот со всей силы. Тот повалился на пол. Начался многосерийный проект «Удар ногой по беззащитному телу». Закончилось тем, что торговец не мог руки поднять, даже без меча.
- Ну что же, разве жадность не порок? Пожалел бедному калеке какую-то крашенную стекляшку. Теперь их у тебя никто не отнимет!
Закончив прелюдию, доктор собрал полные ладони этих стекляшек и по одной стал спускать в глотку жадины. - Надеюсь, ты знаешь счет от нуля до двухсот.
«А какой цвет глаз ему больше нравится?».
Доктор стал совать преимущественно голубые глаза. Когда ему показалось, что дальше некуда, он поднялся и ушел. Торговец умер, причем болезненно.


«Ну теперь можно и идти». И доктор побрел в сторону ближайшего города. Идти было довольно приятно. Окровавленный песок не шуршал больше противно под ногами. Подходила ночь. У доктора не вызывала радость необходимость в темноте шататься среди трупов. Тем более некоторые из них звали его, просили утешения. И он побежал туда, где миг назад исчезло солнце, где бардовая арка заката манила своей недолговечностью. Пришел в какую-то богом забытую деревеньку. Здесь было полно беженцев из города. Многие стояли на коленях и плакали. Секунды разделили тогда живых и мертвых. Одну женщину, которая ему особенно понравилась, доктор решил утешить.
- Просто посчитайте, что все они и не рождались.
На секунду женщина перестала плакать и уставилась круглыми глазами на доктора. Прошептала:
- Ничего не понимаете. Вы бесчеловечны.
Она опять ударилась в истерику. «Ну и ладно, вот и будь после этого жалостливым». Жители деревни накапливали в себе страх, ведь вместе со слезами беженцы могли привести сюда смерть.
- Извините, вы ведь, кажется, доктор?
- Ну, что-то вроде того.
Так доктора опять поставили за хирургический стол. Но и здесь он позволял себе вольности. Каждое утро надо было проходить по домам и выбирать самых нуждающихся в помощи. В одном домике уместилось десять беженцев и муж с женой – хозяева. Доктор отправил в лазарет двадцатилетнюю женщину с порезом внутренней стороны бедра.
- Эту я сам осмотрю.
Он улыбнулся. Но улыбка через мгновение исчезла. Доктор увидел одного молодого человека. Тот просто полыхал здоровьем, даже многозначно улыбнулся, услышав ту фразу доктора. В глазах зажегся огонек. Доктор секунду размышлял, придерживая подбородок. Он отвел в сторону пятерых беженцев.
- Я хочу верить в вашу разумность, поэтому сообщу вам прискорбный факт. У того юноши царапина на руке, через нее проник вирус. Я это вижу по его глазам и коже. Это смертельно. Сейчас он выглядит неплохо, но через несколько часов ему будет ужасно больно. У нас очень мало запасов пищи. Он также может кого-нибудь покалечить. Предлагаю избавить его от мучений. Сам он точно не согласится. Держите его, и я помогу ему умереть. Хорошо?
Испуганные беженцы почти сразу согласились. С наигранной и выдавленной улыбкой они подошли к парню и резко схватили за руки и за ноги. Тогда он понял в чем дело и начал кричать и дергаться. Все вокруг понимающе кивали. Доктор взял пустой шприц, накачал его воздухом и подошел к юноше.
- Стойте, я здоров. Не надо, я хочу жить! Почему, что со мной не так?
Молодой человек начал плакать. Доктор мотнул головой и с размаху, четким жестом всадил иглу в артерию на шее. Воздух вошел.
- Можете отпускать.
Жертва еще думала, что все обойдется. Он начал вставать на ноги, но сразу как-то неловко упал позвоночником об пол. Схватился сначала за голову, а потом за сердце. Судороги были слабые, зато кашлял он секунд десять. А потом тишина. Такая, что звенело в ушах. Доктор решил удалиться. «Знали ли те идиоты, что сделали? Их счастье, если нет». Под конец дня доктор был жутко уставшим от сделанного добра. Когда раненых больше не осталось, доктор стал отдыхать. От большой любви или в знак сердечной дружбы доктора пригласили в одну хижинку на краю деревни. Там его усадил за стол старик, который явно бил все рекорды долгожительства.
- Угощайся, сынок, ты заслужил, наверное…
Перед носом стояла маленькая мисочка с корешками. На вкус – слегка сладковаты. Доктор съел все.
- Жди теперь, правда никуда не денется.
Первые ощущения – будто падаешь в бочке с водой в бесконечно глубокую пропасть. А потом сон или бред окутывает тебя бархатным одеялом.

Я опять летал днем.

«Стою на рукоятке шпаги. Шпага огромная и летит куда-то вперед. Небольшая встряска. Что-то похожее на кожу возникает стеной впереди. Шпага тонет в ней. Она сначала пропитывается красной гуашью, а потом тонет. И я в ней утонул. И зажегся фитиль. Я бросил в темноте зажигалку, раскаленную до зеленого цвета. Ау. Я же не Вольфганг Амадей Форд, могу и потеряться в темноте. На полу вместо зажигалки какие-то липкие лужи с чем-то черным, хотя здесь все черное. Но я не хотел менять расу, меня заставили. Ремни слишком жали на пытках, а вот жидкое железо – ничего, даже непривычно приятно. А вы бы сколько дали за подобные пятнадцать минут славы? За это время даже пуля успеет долететь. Куда? Не мое дело, куда захочет. Завидую устремленности правительства, знает свою цель, друзья. Даешь четверть за кило. И совсем даже ничуть и ни капельки не больно. Самоотречение по Йоге – лучше, чем кроликов резать на Пасху. Да и на Новый год тоже. И кто в это поверит? Не поставлю и десяти франков на борзую. По рельсам бежишь – никого не догонишь. При этой фразе умерла та самая сокровенная, чистая, любящая частичка моей души. Туда ей и дорога. Не каждый поместится после огня в маленький горшочек. Немножко придется отсыпать в левый карман. А ширинки уже придумали? Как так? Устранить неисправность! Снежок по правому борту, повернуть не успеем. И все из-за какой-то статуи. Я выхожу из игры, закрываю двери – синюю, красную, синюю, красную, черную, синюю, красную, синюю, красную, черную… Ультрафиолет, говорите? А какого цвета буква Икс? Вот именно, а вы говорите. Правильно, после двери – тупик, а ногти на что? Немого кино насмотрелся? Ну, левой, правой – проход свободен. Оп, упал, поскользнулся. Пинать если не умеете, то обязательно научим, обязательная программа. Что за знаки препинания? Нет, мистер Зигмунд, букву ф мы знаем, а что за второе слово? Вообще иностранцев не люблю, особенно с другой стороны. А ты не смотри, что я такой старый. Я и постарее пробовал. Ну, вот он туннель, а в конце свет. Иду, поскальзываюсь, падаю, встаю, иду, падаю, поскальзываюсь, встаю, иду, встаю, поскальзываюсь… Нервное, конечно, но лучше ползти. Но по земле всякая гадость ползает, почувствую себя человеком. Ликвидируй в себе слабость и лень. Но вместо света в конце всего лишь лампочка и еще два тоннеля. И там в конце то же самое, и там, и там… никуда не пойду! Сяду под лампочкой и обижусь. Нет! Обижусь и сяду под лампочкой, прямо под ней. А на стенах коридора – линии, жирные и коричневые. Если смотреть, то они текут, причем вверх и налево. Переплетаются в клубки. Вот они уже – море. А я на камне, посередине моря. У океанов нет берегов, это у берегов есть океаны. А у моря есть, и то и другое. И плавать вроде не умею, как я сюда попал? Здесь намного холоднее, чем там, где я был. А где это? Где жарко круглый год? А? А? И? А?»


- … не сразу, чуть-чуть полежишь без движений и все. Я же не знал, что ты из чувствительных. Да ты и сам себе хорошо подыграл. Еще раз на меня блеванешь, отвечу взаимностью! Я похож на горшок? А?
«Да, похож, раз хочешь. Заткнись только, не могу слышать твой хриплый голос, козел старый. Что-то мне не хорошо». И доктор уснул простым детским сном без сновидений. Разбудил тот же старик. «Какого черта?».
- Ты меня извини, что вот так врываюсь в твое состояние транса. Было бы справедливо, если я расскажу тебе правду. За последние три дня ты мне все мозги проговорил. Я же не просил тебя всю историю жизни рассказывать, а теперь я вот все знаю и поделать ничего не могу.
«Попал! Чтобы я еще раз на такое пошел…»
- Я догадываюсь, о чем ты сейчас думаешь. Знаешь, я мог бы попробовать тебе помочь. А ты в помощи сильно нуждаешься. Только не убивай меня, пожалуйста.
«Прям мысли читаешь, внезапностью не возьмешь. Зато так даже интересней».
- Я знаю, в чем твоя проблема. Тебе просто надо перестать убивать людей. Это же так легко. Вообще-то я еще молодой, у меня еще дети могут быть, пожалуйста. Очень хочу жениться, понимаешь?
Доктор чуть шире открыл глаза и виновато посмотрел на старика. «Я то тут причем?»
- А ни черта ты не понимаешь. Сволочь хладнокровная, убийца мерзостный. Лучше так, все лучше, чем просто…
С этими словами он приставил к виску дуло пистолета и выстрелил.
- Вот болван. Очень надо.
Теперь надо было уходить, теперь все всё поймут. И опять доктор потащился по пустыне, добрые встречные давали ему воду и еду. А если не давали – им же хуже. Таким образом доктор добрался до моря, до большого моря. В ближайшем береговом городе его ждала огромная радость. В порту стоял корабль хороших. Пошатавшись среди обгорелых останков домов, доктор решил идти туда. Его с радостью избрали добровольцем. Даже форму выдали – жесткую, но удобную. Она уютней, чем тряпки. И корабль поплыл. Он поплыл прямо в месиво. Туда, где когда-то начиналась погоня за вампирами, где сейчас вампирам стало бы страшно. Главное руководство решило, что там удар не ожидается, а несколько человек настроят хоть целую страну на волну партизанства. Ну да.
- Эй, дружок, как дела? Мы завтра уже будем на месте. Ты хоть оружие держал в руках? Много вас таких! Крови, небось, не терпишь?
- Я рожден пацифистом и умру пацифистом! Насилия не терплю. А от оружия меня воротит.
- Ну, брось заливать. Зажмуришься и стреляй по фрицам. Всего делов!
- нет, нет, убить милого человека? У каждого свое детство, свой первый поцелуй, свои веселые шутки. Нет, я не могу.
- Да к черту тебя, шутник.
На место они должны были прибыть только через три недели, так что время отыграться еще было.
- А ты скольких за свою жизнь убил?
- Да человек с десять, наверно. Как мне еще героя войны не дали?

Действительно, как?

Утро в октябре. Холодно. Почти туман, хотя, если знать, что капитан тумана не видит, значит просто голод. Беседа в сторожке у кладбища, разговаривают трое. Первый – лысый и с бородой медленным и довольным голосом:
- Все равно это не фронт, че хочешь, то и делаешь. Вот возьму пулемет и изнасилую всю соседнюю деревню.
- Да иди ты к дьяволу. Из-за тебя от нас даже к фрицам под крыло бегут. Где твоя совесть?,- второй, дерганным и хриплым голосом, не выговаривая слова. Волосы ежиком.
- Кстати, совесть – дело вкуса. Я вот свою выкинул, она по цвету не подходит к армейским сапогам. Учись быть непринципиальным. – Третий зарос давно щетиной, волосы иногда касались плеч, чем не хиппи?
Второй: «Кто бы говорил! Ты сам, когда разозлишься, стреляешь в своих. Причем не просто, случайно, а по патрону на каждого. Я видел, когда тащил тебе ящики».
Третий соскочил со стула и бросился ко второму на шею.
- Знаешь, я думаю, никому не интересно мое настроение и детские привычки. Но ты все равно молчи, на всякий случай. Хорошо? И еще. Впереди меня не ходи. Если бы я не был пулеметчиком – ты был бы следующим.
- Ребята, перестаньте, нашутились уже, аж мурашки по коже. Еще с женами наругаетесь.
Зря сказал. Свист-бах. Рядом – лазарет разорвали, гады. А там ведь была медсестра – единственная женщина на планете, хотя ей и под пятьдесят было. Еще два свиста – три Баха. Значит – нет грузовика. Стали собираться. Второй натаскивал сапоги, остальные, уже готовые, выбегали.
- Смотри, ты так никогда и медальки не получишь. –сказал третий и выбежал.
Свист-бах. Второй только открыл дверь – первого начисто разорвало, а третий орал и бегал, лучше бы стригся. Второй закрыл дверь, перебежал комнату и прыгнул в окно. Бежал в лес – все равно все трупы. Бежал долго, правда, еще дольше полз, под конец. Попались свои – выжил. Допрос:
- Кто такой?
- Солдат союзных войск. Рота **.
- Как выжил?
- Повезло.
- Кто был с тобой в паре?
- Пулеметчик «такой-рассякой».
- Дадим ему героя посмертно, а ты – дезертир и просто сволочь. Отработаешь на Балканах, а если нет – сам закопаю.


Вот так вот он не получил героя. В общем парень был вполне нормальный и здравомыслящий, поэтому доктор выбрал его своим напарником. Тому было без разницы:
- А мне плевать. С кем сдохнуть – выбор эстета, а я и так обойдусь. Главное, чтобы тебя с моими родителями не похоронили, вместо меня.
Как-то ночью он подошел к доктору и сказал:
- Знаешь, я тут подумал. Раз уж мы умрем вместе, я должен с тобой кое-чем поделиться. Пошли на палубу.
Доктор не очень удивился. Правда маленькое сомнение проникло в его голову, все-таки на корабле только пять бочковидных медсестер, да и за теми стояла платная очередь. Мало ли что. Доктор взял ножик из-под подушки и неохотно слез с кровати. Вышли на палубу, их долго провожали толи смеющиеся, толи завидующие взгляды. Доктор, ради приличия, блеванул совсем чуть-чуть, совсем тихо. Дружок посмотрел на него и пощелкал языком. «Плохой знак» - подумал доктор. Доктор не очень любил море, а моряков тем более.
- Я просто хотел с тобой поделиться своими мыслями.

Его мысли.

Я знаю, я никогда больше не увижу свой дом, своих родных. Я так скучаю по родной зеленой траве на холмах, по горам, которые можно увидеть из окна. Это было так скучно, но скучная радость там меня поглощала. Я был такой счастливый. А теперь эта война затоптала траву и цветы, сожгла мой дом. Родители были живы, когда я уходил. Но знаешь, ч не вернусь туда, даже если война закончится, и я останусь жить. Я застрелюсь. Знаешь, почему? Там больше не будет той травы. Вместо маленькой тихой деревеньки там начал рождаться большой город. Я не хочу его видеть. Я хочу, чтобы моя деревня осталась в моей памяти именно зеленой травой и крошечными деревянными домишками. Но я не хочу расстраивать своих родителей, я не хочу, чтобы они видели мой труп. Я ведь буду весь в крови и грязи, когда умру, верно? Они не выдержат, они старые уже. Но это не самое страшное, ведь есть что-то сильнее, чем любовь к родителям. Знаешь что? Просто любовь. Я ее там оставил. Мы с ней знакомы с детства, деревня же маленькая. Мне больно ее вспоминать. У нее светлые волосы. Они того самого цвета, как золото. Они так полны этого цвета, ее волосы слепят на солнце. Она их всегда заплетала в две толстые косички, с ними она похожа на маленькую девочку. Только для меня она иногда распускала свои косы, но тайно от всех. И я любовался ею один, совсем один. Это был наш маленький секрет. Она любила мыть волосы, но я е часто отговаривал. Когда у меня это получалось, волосы ее так блестели, они переливались всеми оттенками золотистого на солнце. Я так любил ее в такие моменты. Еще ее волосы так пахли, у меня слезы наворачиваются, когда я вспоминаю этот запах (на этом отрезке настрой положительно романтический, так что если кто-то усмотрел здесь неподходящий юмор, просто отключите воображение и не будьте черствыми, прим. ред.). Это был не запах грязи или чего-нибудь подобного, не. Это был ее аромат, эссенция запаха ее тела. Я утопал в ее волосах. Ради этого я катал ее на лодке по озеру. Мы плыли на отмель прямо в центре озера. Там рос тростник и камыши. Мы заплывали в свою тайную гавань среди тростника. Только тогда мы никли друг к другу. Я прочувствовал тогда каждую клетку ее тела, я губами запомнил каждый изгиб ее шеи, рук, ног. Я не смел касаться ее своими грубыми и неловкими руками. Она меня обнимала, что-то очень нежное шептала на ухо. После всего этого я вел лодку к берегу, и мы расходились. Несколько раза нас замечали мальчишки-рыболовы. Из-за них пришлось несладко. Когда кто-нибудь намекал на наши отношения в ее присутствии, она просто вспыхивала. На щеках у нее всегда был виден мягкий ровный румянец, но в такие моменты краска заливала все ее лицо, она так широко открывала глаза. Я даже несколько раз замечал, как при этом розовеют ее нежные детские пухленькие ручки. После разговоров с родителями по этому поводу она бежала ко мне. Я знал, когда она ко мне прибежит. Она бросалась на мою шею и всхлипывала. Я чувствовал, как горит ее тело, от нее просто веяло жаром, и сильно-сильно бьется сердце. Когда она успокаивалась, я смотрел ей в лицо, как можно нежнее поправлял ее волосы за ее ушки и говорил всякие глупости. Она начинала светиться своей особой улыбкой, улыбкой, полной удивления и доверчивости. Ее голубые глаза в такие моменты сияли как небо. Иногда она позволяла себя целовать, мы о вечера задерживались лежа на стоге сена или на изумрудно-зеленой траве. Перед этим мы молчали весь день, говоря мыслями. Но она должна была вернуться домой до того, как последний кусочек солнца уйдет под землю. Я помню, как часто она вскрикивала, поднималась и бежала своими босыми ногами к дому, на бегу поправляя складки на платье. Какая же жестокая ее мать! Я оставался лежать там, где трава еще сохранила тепло ее тела. Я лежал, жевал травинку и смотрел, как голубое небо сначала становится серым, потом краснее. После этого черное покрывало ночи, покрытое звездами, закрывает небо. Я ни о чем не думал, мне ничего не было нужно. Я знал, что поженюсь на ней через годик или два, мы уже договорились. Но пришла эта война, и все к черту. Немцы заходили к нам в деревню. Она так их испугалась: «Они страшные и противные». В тот же миг, когда она это произнесла, я возненавидел немцев. Специально для нее я записался в оппозицию, когда страна присоединилась к немцам. Но они нас выдавливали из страны, нужно было бежать. Нужно было прощаться. Мы с ней сидели на берегу озера. Она была в слезах. Я взял ее ручку в свои ладони и стал утешать. Я собирался вернуться после войны и жениться на ней сразу же. Она ведь меня дождется? Конечно, конечно. Я смотрел в ее глаза и видел ее скорбь. Она пыталась меня запомнить в этот миг. Я взглянул на ее губы, широкие и бледные, такие желанные именно тогда. Мы целовались до заката. Когда я приоткрывал глаза, я видел, как волосы ее окрасились в красный цвет, потом в багровый. Солнце зашло. Она не убежала. Мы пробыли вместе всю ночь. На рассвете я уше. «Жди меня, это совсем ненадолго». Она кивнула во сне. Я поправил е волосы и зашагал от солнца. Вот так. Думаешь, у меня есть причина возвращаться, а? Ты же знаешь, что они делают с близкими беженцев, особенно с женщинами. Родители им к черту сдались, а вот ее… Я ведь прав? Нет шансов, да. Что они сделали с ее румянцем, я не выдержу, если… Ты ведь меня понимаешь, да? Да? Понимаешь?


Доктор отдернул руку, которую уж слишком сильно зажал плачущий дружок. «Тоже мне, сентиментальный». Доктор показал нож из своего кармана.
- Я почти все понимаю, только не трогай меня, хорошо? Не по себе мне от твоих рук, понял?
- Понял, конечно, ладно. Знаешь, а ведь она может быть уже там, да? ,- дружок посмотрел на многочисленные звезды. Но, встретив холодный взгляд доктора, он поник.
- Ладно, как тебя зовут то? А то надоело – «доктор, доктор».
- Честно говоря, не помню. Ща че-нидь придумаю. Карл Ричард Брик, отец Луи. Здорово, а? Доктор Карл, доктор Брик, «Карл Ричард, дорогой». Вот так меня будет жена звать. Я – Карл Брик, будем знакомы.
- Я – Паул Цугвайтер. Будем знакомы.
Они пожали друг другу руки и пошли спать.
Плыли долго, часы капали как мед из чайной ложки. Солдаты перепробовали все, они исходили весь корабль. Брик предложил соревнование – прыгнуть за борт и, отплыв подальше, догонять корабль. Решили, что по-детски все это. Зато от армрестлинга не отказались. Брик проиграл первым.
- Да ты же поддавался.
- Может быть, но хочу что-нибудь на сюрприз оставить этому миру.
Почти приплыли. Карл и Паул вместе с несколькими товарищами сидели в столовой и пили воду. Воду пили как вино и закусывали хлебом. Жизнь – прекрасная штука! В это же время под ними, глубоко в трюме, среди ящиков с патронами шел финал. Вокруг финалистов кружила мокрая от пота толпа, кричащая «Давай!». И сквозь эти дурацкие крики совсем не слышно было тихонького шлепка и такого же посвистывания. Матрос на радаре успел сказать только: «Ах». И ничего. Немецкая подводная лодка издалека торпедировала корабль. Несколько десятков килограмм смерти мчалось к неуклюжей железной махине. В трюме у всех буквально зрачки расширились, когда они услышали грохот проламываемых листов стали. Торпеда не взорвалась. Брак. Ее неуклюжий тупой нос появился внутри трюма. С некоторым удивлением посмотрели на нее солдаты, некоторые из них уже скрючились в ожидании боли и быстрой смерти. И вот – она. Она смотрят на ее нос, он на них. Секунда молчания. Солдаты переглянулись друг с другом: «Такого не бывает». И, действительно, такого не бывает. В торпеде что-то зажужжало, и взрыв. Одних просто разметало по стенам, других сожгло заживо, третьих продырявило железными зубчиками величиной с ладонь. В это же мгновение из рубки выбежал парень и наконец-то сообщил об атаке неприятеля. Карл и Паул побежали к рюкзакам с оружием, взяли по два. Началась суматоха. Корабль не хотел ни в конец взрываться, ни тонуть. Человек десять солдат с рюкзаками спрыгнули за борт. Перед этим они умудрились отодрать от пола несколько деревянных столов и кинуть туда же. Держась за столы, они поплыли к берегу. И не зря. Ведь в трюме были ящики с патронами. Некоторые взорвались сразу, а некоторые загорелись. И началась пальба. Ящики взрывались веером. Большинство пуль летело наверх, к палубе, а некоторые – параллельно ей. Короче, если бы кто-нибудь это видел, то в его глазах это было бы похоже на распускающийся тюльпан огня. А на палубе был ад. Команда пыталась спустить на воду лодки или вообще хоть что-нибудь сообразить, когда их снизу стала валить смерть. Они сначала подпрыгивали, а потом падали сложенными кучками. И все это происходило на глазах у солдат. Вдруг корабль повернулся набок так, что видно тсало всех выживших и трупы вокруг них как на ладони. Немцы решили добить, прилетела вторая торпеда. Послышался грохот. Палуба, обитая досками, встала дыбом и порвалась. Людей на ней поглотил огонь.
- Бедняги.
Десять человек плыло к берегам незнакомой страы, чернеющим вдалеке. Один сказал, что не может и пошел ко дну, даже не снимая рюкзаки.
- Болван.
Значит – девять. Это три по три, два по четыре и один лишний, четыре по два и один лишний, ну, короче, лишний будет. Пока столы потихоньку тащило к берегу течение, солдаты болтали о всякой чепухе.
- Хорошо, что выжили. Там, наверное, сущий ад был.
- Да, хорошо еще, что с корабля прыгнули, пришлось бы тоже несладко.
- Точно, вот тормозы эти морские волки, господь спаси их души.
- Хочу домой.
- Че делать то будем? Еды у каждого где-то на неделю. Кое-какое оружие есть.
- Че, че. Будем убивать и грабить, грабить и убивать. А че еще? Все равно долго не проживем, здесь повсюду итальяшки, да фрицы. Попали, мы, ребята, в пекло.
- Брось пугать. Давно уже второй фронт открыли. Русские отсюда недалеко. Да и противник уже ушел с этих краев.
- Я вот что предлагаю, друзья. Обоснуемся в каой-нибудь каморке, в ямке где0нибудь закопаемся. Покормимся у местных, авось и война кончится.
- Хочу к родителям.
- Мысль хорошая, предложение принято.
- Значит, поплыли.
- Можно уйти?
- Брось, Руд, надоел прикалываться.
- Все хотят меня убить, а я всего лишь хочу в кровать.
- Знаете, Рудольф, уж не головой ли вы тронулись?
- Не хочу ничего знать, можете отпустить меня домой?
- А ведь и правда, он теперь псих.
Появилась тема для беседы. Ее мусолили до тех пор, пока солдаты не приплыли. Руд бросил рюкзак на камни и побежал по берегу налево.
- Передай привет Адольфу, Рудольф!
Паул взял прокричавшего за плечо, развернул и угрюмо уставился ему в глаза. Так они простояли секунд пять, пока Паул не улыбнулся.
- Скорее Муссолини, чем Адольфу, дружок, скорее уж Муссолини…
- Зато в рифму: «Адольф, Рудольв, Удольф, Радольф».
Затрещал пулемет. Все побежали, кто куда. Карл и Паул с одним солдатом побежали в одну сторону. Четверо – в другую. Но последнего из четверых ранило в ногу, он упал на колени и завыл. Двое его друзей неуклюже развернулись по мокрым камням м подхватили его под руки. Через миг их изрешетило пулями. Жалко, что они еще до этого не заметили, что парню, которого они схватили под руки, разворотило голову меткой пулей. Один из четверых побежал в ту сторону, где исчез Рудольф.
- Кто сказал, что здесь нет немцев? - шепотом заорал Паул.
- Не я. Но немцев здесь не может быть, они еле-еле на своей границе отбиваются. – сказал третий, Густав Двинский.
- Тогда в чем дело? – вставил свое слово Карл.
А дело вот в чем. Вернемся к пулемету. Калеку, на одно ухо глухого старика Саллина оттащила от орудия его жена, здоровая и пышная Розана.
- Сколько раз тебе говорить, не тронь его. Соседская семья спать не может. Нас тут уже немцы замучили, а ты еще… Хоть раз увижу, попрошу, чтобы утащили отсюда эту железяку. Я прямо сейчас патроны заберу.
- Но, ааа, уу, э…
- Что, опять немцы? Неожиданная атака, да? Спас родину? Знаешь, твои маразмы меня просто убивают.
- Но дорогая. Немцы были, это точно. Приплыл корабль и высадил целый отряд этих говнюков. Человек двадцать я перестрелял, потом они разделились и убежали. Танк направо поехал.
- Направо, да? А я вот ни капельки крови не вижу. Где все трупы, волки растащили? А?
Она повернула голову к пляжу, но глаза воздела к небу, моля бога избавить ее от старо дурака. Через секунду она повернулась обратно.
- Я не вижу. Может я слепая, а?
На глазах старика выступили слезы. Из гордого хриплого его голос стал мягким и упрашивающим.
- Ну хоть патрончики оставь, дорогая. Хоть пару сотен, любимая. Вдруг, правда, немцы, а?
- Ладно, беззубый, оставлю. Я твои патроны. Только ты из этой штуковины в линкор не попадешь с двух метров.
- Ах, да, не попаду, не попаду.
- Пошли хлеб есть, выдумщик.
Карл, Паул и Густав сидели в небольшой ямке и думали. «Что делать? Сколько лет Мэрилин Монро? Как можно в ямке сидеть?»
- Придумал! Мы просто идем в деревню и сдаемся судьбе.
- Согласен, но только одно меня волнует – кто стрелял? Может, нас здесь не любят?
- Забудь! Нас везде любят. А стрельба – показалось и все. Бывает от переутомления.
- Ладно, пошли.
И они пошли. В деревне их сразу не убили. Поселились в заброшенном домике какого-то вояки. И тут пришло известие – Война кончилась. И все.

Часть Вторая.
Мертвый среди живых.

- Садитесь. Хотел вас поприветствовать, но подумал, что в нашей ситуации «Добрый Вечер» или «Здравствуйте» не очень подходит. Хорошо. Могу сказать, что мне очень жаль вашего мужа, и что я всеми силами пытался обеспечить вам и ему здоровую и нормальную жизнь. То, что все кончилось столь трагично, мне тоже причиняет немалую боль. Я к вашим услугам и, если понадобится моя помощь вам или вашему ребенку, я готов сделать для вас все бесплатно…
- Знаешь что, к черту деньги. И не хрена тебе не жаль его. Не мог, гад, прописать ему че-нидь типа морфия, щас бы он был со мной и полностью здоров. Что с ним было то хоть? Он ведь был таким милым, он никогда не нервничал, не психовал. И вдруг сразу…
Женский истерический плач. «Во дает, из-за ее мужа до хрена народу ща по полу валяется от горя, а она решила устроить здесь крошечную истерику».
- Давайте я расскажу вам все по прядку. Ваш муж не страдал наглядными психическими расстройствами, его душевная болезнь развивалась внутри, никому не заметно. Его биография довольно полна белыми пятнами. Скорее всего болезнь и ее начало связаны с участием больного во Второй Мировой. Как и все, он, наверняка, потерял там близких, друзей, родственников. Возможно, он был свидетелем смерти, и не одной, незнакомых ему людей. Я также считаю, что могла иметь место травма головы или что-нибудь в этом роде. Судя по медэкспертизе, он в жизни испытывал огромное количество болевых шоков. Кстати, его докторское прошлое, как вы, наверное, знаете, связано с работой в Фашистской Германии. В целом заболевание я могу разъяснить так: вследствие определенных причин возникла разница в развитии сознательного и подсознательного мышлений, что привело к раздвоенной деятельности мозга – здоровой реальной и больной подсознательной. Когда вторая полностью подавила первую, мы смогли наблюдать «кульминацию», т.е. обострение болезни. До этого ваш муж жил в мире своих фантазий, скорее всего – кошмарных фантазий, из которых у него и возникла идея преступления. Теперь поговорим о вашем душевном состоянии…
Автоответчик: «Извините, пожалуйста, но мы сейчас не в состоянии ответить на ваш звонок, перезвоните позже или оставьте свое сообщение после сигнала. Бип…
- Привет, дорогая. Я все знаю. Так вот как это называется – «кошмарные фантазии». Что же, я решил поведать миру свои эти самые фантазии. Так что, дорогая, закупись кассетами и не давай никому свой телефон. Это может затянуться…

Грань, фантазии.

1)

Надолго, чего бы только не отдал ради Конца всего этого. Сколько я помню себя, я лежу здесь, на этом кирпичном полу, голый, без зубов и ногтей. Сколько еще может это длиться? Ни единого звука снаружи, если вообще в этом мире есть хоть какая-нибудь «наружа». Везде тишина, тишина, тишина. Я пытался кричать, говорить сам с собой – ничего не выходит, я ничего не слышу. И от этой тишины вибрируют стены вокруг, я разрываюсь от этой тишины. И тоска, я не знаю, по чему я тоскую, но это что-то действительно прекрасное. Может это любовь? Я люблю и тоскую о том, чего никогда не видел и не знаю, что никогда не могло быть моим. Я хочу спать, вернее, я хочу заснуть, но этого мне не дано. Я смотрю на свои пальцы, тонкие и женственные. Зачем они мне, мне здесь совсем ничего не нужно. Знаете, я ненавижу свои пальцы, они меня убивают. Я ненавижу всего себя, я ненавижу эти стены. Если чуть-чуть присмотреться, то можно увидеть, как стены двинулись друг к другу. Да, я ненавижу вас, я хочу убить вас, вы жуткое подобие стен, уродливые плоскости моего сознания. Стены явно сблизились еще. Будьте вы прокляты, глупые кирпичи, слившиеся в плотном экстазе нерушимости, будьте вы навечно прокляты. Стены стремительно сомкнулись. Но перед тем, как они сломали мои кости, я понял, что встретил свою любовь. Она явилась ко мне в красной накидке и властно представила смерти. А рядом, за стеной лежал на кирпичном полу человек и думал – «Зачем все это?».
Голос из стенного динамика:
«Минус один, 36804206315, пожелаете следующего?»

2)

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Пррррых, пабах, тим-пим-бом-бом, тим-пим-бом-бом».
Еле успел, каждый раз так страшно, когда тебя может сдавить что-то сильное и железное. Вагон был набит битком. Пришлось ехать стоя. Знаете, в чем прикол метро? А вы вчитайтесь в надписи на окнах. Так все и продумано – на одной скамье здоровые и молодые люди, а напротив них калеки, инвалиды, старики. Они так сидят и смотрят друг на друга – цвет и гнилые цветы цивилизации, производители и безвозмездные потребители, нужные и ненужные никому люди. Я уверен, они ненавидят друг друга, одни завидуют здоровью и силе других, те – беззаботной и бессмысленной жизни первых. Я чувствую, им нужен только повод, искра, чтобы разорвать друг друга. Но ничего не происходит. Напряжение уплотняет воздух, заставляет его пахнуть пеплом. Я даже отрываюсь от спортивной газеты, чтобы видеть все это. Все, кто стоят, жмутся к дверям, чтобы не стать, ненароком, бессмысленной жертвой бесконечной борьбы. Всегда это было, но битва не начиналась, не было повода. Но когда-нибудь он появится. А вот и виновник торжества. Это из инвалидов, пожилой истерик, дерганный и весь как бы зудящий. Он быстро покачивает головой из стороны в сторону, будто ежесекундно отнекиваясь от чего-то. Подошла волна. Истерик испуганно оглянулся вокруг, кА он мог забыть платок? Я вижу, как он зажмуривается и запрокидывает голову. Через секунду его открытый рот вырывается просто сюрреалистично большой комок слюны. И прямиком на загорелого мужчину в наушниках и с надписью на футболке: «Я не гей!». Я пытаюсь найти что-нибудь прочное, шаря вокруг руками. Ничего, кроме свернутой в трубку газеты и четырех использованных бумажных карточек в метро. С такими вещами жить можно минут пять. Кому-то рядом больше повезло – пакет или ручка, нашлась даже книжка м мягком переплете «Ипотрасаблевомисокиронический детектив». Не экономьте на обложке. Возможно повезет удастся вооружиться ручкой. В это время все места уже свободны, два ряда людей стоят напротив друг друга и раскачиваются в безумном танце а-ля «А мы поездом пешком». Я начал уже ногтем вывинчивать болты, чтобы достать железные поручни, хоть у меня этого раньше ни разу не получалось. Многие «нормальные» последовали моему примеру. Надежда – наша общая истерия с хорошим началом и плохим концом. Набросилось, началось. И слава богу, в жизни все равно больше нечем заниматься… Я стою и жду. Под табличкой «Нет посадки» я смотрю на свои ботинки. Как я их люблю, сегодня они по-особому чистые.
Уже двенадцать минут так. Но вот уже едет. Когда полностью останавливается, слышно громкое хлюпанье. Я отхожу подальше от белой линии. Двери открываются, килолитры крови и чего-то еще плюхаются на мрамор, разбрызгиваются на лавочки и стекают на рельсы. Я успеваю заскочить до того, как двери закрылись, но после того, как вся кровь оказалась на рельсах. Хотя тонкая пленка осталась везде, и она начала быстро засыхать. Стоит невыносимый запах, но это того стоит. Я стою, пытаясь удержать равновесие, не касаясь ничего, чтобы не запачкаться. Хотя ботинки уже невообразимо грязные и так и норовят прилипнуть к полу. Я смотрю вокруг. На пол, на стены, на потолок приклеены вечно желтые листочки и пропитанные кровью комиксы. На поручне висит галстук и часы. На сиденьях – ремни и шнурки. Две пары ботинок застряли в вентиляционной отдушине сверху. По стеклам размазано что-то прозрачное и вязкое, вроде геля для ручек. На секунду открываются двери. Заходит старушка в зеленом пальто и с фиолетовыми волосами. В руках – разбрызгиватель и обувная щетка. Через торцовые окна видно, что в соседний зашла точно такая же и дальше такая же и дальше… Бабулька обрызгивает все какой-то зеленой светящейся жидкостью, а потом стирает ее щеткой. Я поспешно натягиваю перчатки на руки и полиэтиленовый пакет на голову. Старушка делает то же самое, она – слепая, но шевелиться, когда она делает свою работу, однозначно, не стоит. Проходит, я быстренько стягиваю перчатки, пакет и бушлат – все придется выкинуть. Вагон чист, бабулька ушла. Я знаю, что времени еще много, перечитываю заученные правила, вывешенные на стене.
«Только два раз в жизни вы можете участвовать в Действии.
Ваше участие возможно только в вашем вагоне.
Вы не должны иметь при себе ничего, что не положено брать с собой в вагон, а также…(перечень предметов в 3467 наименований).
Ваши следующие два раза будут в Вашей следующей жизни.
Если Вы находитесь в Чужом вагоне, Ваш проезд не засчитывается, Вы можете повторить его.
Действие длится до того момента, пока один человек не останется в живых.
Он объявляется победителем.
Последний, победитель должен умереть.
Всякое жульничество и нарушение правил преследуется преследователями.
P.S. Внимание: До входа в вагон Вы являетесь здоровым и полноправным членом общества. Любите друг друга».
Вагон остановился. Глухой тупик. Никого. Мой второй раз будет здесь же, первый я только что пропустил. Я достаю отвертку и начинаю откручивать болты на поручнях. Уж в следующий раз я буду победителем.
«Жулик».
Меня хватают и далеко тащат вниз головой. Пол – ненастоящий. Но что они могут со мной сделать? Я бессмертен и в следующий раз я буду осторожнее. Меня бросают в последний пустой вагон. Двери закрываются. Я еду, но я не могу умереть. Все мягкое, как подушка. Это не смешно… Я долго еду и каждый любит показывать на меня пальцем. Да, я жулик. Убейте меня, я так хочу жить заново. Как же все здесь продумано.

3)

Цивилизация. Она повсюду. Однажды утром я понимаю, что я мешаю цивилизации жить. То же самое поняли три миллиарда человечков по всей земле. Половина. Я заметил, что остальные, сильные, молодые и здоровые живут счастливо. А мы, другие, ведем себя как-то подозрительно. Я все время вижу эти взгляды, исполненные подозрения. «Мы» ненавидим и боимся друг друга. И наступит момент, когда, не сумев объединиться, мы вымрем как динозавры. И это случилось. Я вышел из трамвая и заметил парня. Он стоял на углу дома лицом к мусорке и нервно курил сигарету. Он меня тоже увидел. Он сильно смахивал на Леонардо ди Каприо, поэтому я часто называл его Лео. Но только в неофициальной обстановке. За «делом» мы никогда не разговариваем. В «деле» мы оба – профи. Нам не нужны слова. Я подошел к нему, он нервно покачивался на пятках. Что это с ним? Он ведь раз с десяток уже попадался, а вот сегодня так нервничает. Он повернулся ко мне, и мы постояли напротив друг друга секунд двадцать, будто разговаривали. Он осматривал округу за моей спиной, я – за его. Дождавшись полного одиночества, мы одновременно дернули плечами. И я из переднего кармана достал мои хрустящие свежие доллары, а он вытащил сверток. Мы быстро обменялись. Вроде бы даже не обманул по весу. Я ощутил в кармане сверток с тремя слоями – фольга, газета, полиэтилен. А внутри – волшебный порошок. Он даже не стал пересчитывать деньги. Я начал отходить. Он неожиданно схватил меня за руку и прошептал: «Это последняя, я больше не могу тебе дать, начальство запретило тебе давать это. Прощай». Он убежал. Я был огорчен. Мы знались уже три месяца, и товар был качественный. Почему он не может мне больше продавать? Меня заподозрили? Ну и ладно. Я дождался трамвая и зашел внутрь. Там был контроллер, вернее, контролерша противным пропитым и прокуренным голосом. Через минуту подошла ко мне. Я протянул ей свернутую в трубочку десятку. Она: «Извините, но тогда вам придется выйти на следующей остановке». «Но я же вам даю деньги». «Не забудьте свои вещи». У меня с собой ничего не было. Трамвай остановился. Я остался сидеть, но трамвай не трогался. Водитель выматерился, вылез из-за пульта и подошел ко мне. «Чувак, если тебе сказали выйти, значит выходи. Неужели так непонятно?». Огромная, сильная и тяжелая махина его тела встала в угрожающую позу. Из-за его плеча выглядывала более слабая, но более злостная контролерша. Не было никаких шансов, и я вышел. Двери закрылись, трамвай уехал. «Что за дерьмо?». Домой я почти попал, проскочил в открытую дверь подъезда, когда кто-то прошел. Но опять случился облом – сменили замок в двери, а внутри слышались чьи-то голоса, возбужденно обсуждающие теорию пространственного эфира на футбольном поле. Я постучал. Не открыли и продолжили болтать. Постучал еще раз. Замолчали и зашушукались. После третьего раза они включили на полную магнитофон, что-то из Фрэнка Синатры и начали орать вовсю о том же. Я не сдержался. Отбежал к лифту и грохнулся об дверь всем телом, что-то вздрогнуло внутри меня, дверь не поддалась. Жутко больно. Кровь как будто отхлынула от места удара, а потом рванулась обратно. Потемнело в глазах. Но теперь-то меня ничто не остановит. Я разбежался еще раз и опять ломанулся в дверь. Неудачно, зато очень ловко попал коленкой по ручке двери. Захотелось выть от боли. Но я пришел в себя и опять влепился в дверь. И опять, и опять… Боли уже не чувствовал. За дверью чокались бокалами. Моими бокалами! Это придало мне сил и я, пригнувшись чуть-чуть, долбанулся об свою родную, обитую кожзаменителем, с поролоновыми прокладками, железную дверь. Ничего. Я обессилено съехал на коврик для обуви, весь покрытый катышками и пахнущий как сигарета, вытащенная из унитаза. За дверью кто-то подвинул поближе стул. Магнитофон уже играл аудиосказку с кассеты за 25 рублей. «Сволочи, я вас всех все равно достану, это же беспредел» - крикнул я голосом человека, которого пытаются утопить в фонтанчике для питья, которые так часто показывают в сериалах про американские школы. Перегорела где-то далеко-далеко лампочка в конце коридора. У меня нет сил встать. Я теперь бессильный кусок мяса, потерявший всякую возможность проломиться через эту дверь, родную дверь. Я как муха, которой оторвали крылья и лапки и оставили на съедение муравьям – моим слабостям. Я как кошка в пересадника для животных, которую везут в Газели без окон, которая выблевала все возможное, что только можно выблевать. Я как неумелая мать, смотрящая на свое вонючее и сопливое чадо, которое испортило мне жизнь, которое требует шоколадку моей воли – моя лень. Я – как комета, летящая к Солнцу, которая не в силах остановиться перед своим духовным падением. Я – как утренняя птица, что должна прокричать три раза, ибо так будет написано, поддающаяся на славу бессмертную во веках – мое ощущение бесцельности. Я словно мелкий камешек на берегу моря, который подчиняется несуществующей более силе отходящей волны – моему себялюбию. Я вроде тумана, что появляется в одном и том же месте при холодной и влажной погоде по причине, которую я не знаю – моим примирением. Я похож на лампочку, которую ввинчивают в патрон при отключенном электричестве, которая не может загореться из-за всем известного закона – моей трусости. Я как прирученный волк, что никогда не добывал себе сам крови, подчиненный всего лишь лживой мелочи – моей совести. И в конце концов, я – как обычный человек, умирающий и живущий одновременно из-за одной и той же прогнившей причины – обыденности. Или я не такой? Или есть в этом смысл? Или я лишь на пути к совершенству, а то, что я остановлен непреодолимым препятствием – лишь повод выучиться новому и стать другим? Да, наверное, да. И я встаю на более-менее здоровое колено и начинаю долбить в злосчастную дверь. В ход идет голова, руки. И Я в отчаянии, в священном отчаянии. Но все иногда кончается. Открывается дверь соседки. Она наклонена, загоняет собаку назад. И бурчит себе под нос: «Шесть лет. У меня ведь музыкальный слух… Опять притащил дружков с деревянными ботинками…». Она наконец поднимает взгляд на меня. Я прям воплощение невинности. Стою как жених со свадебным кольцом на одном колене, руки и лицо опухли от проявляющихся уже синяков и шишек, а второе колено в крошечной лужице крови. И еще я только что хотел начать плакать, но не успел, оттого глаза у меня красные, а брови сдвинуты. Она только и успевает вымолвить слово «Знаете…», но вдруг замыкается. Она типичная старушка. Ей 67 лет, и она никак не выглядит моложе своих лет. Кожа на ней – как кожа лягушачья на бейсбольном мячике, с оттенком пепельно-песочным, местами розово-фиолетовым. Волосы редкие, цвета фиолетовой простыни, которой долго пользовались в роддоме. Глаза маленькие, но вывернутые до предела, все в красных, редких, но больших жилках. На ней белая пижама с частым голубым орнаментом и солдатские тапки из легкой пластмассы. Сегодня ей не удалось показать свое фирменное выражение лица «вы меня только что оторвали от свежего порнографического издания с элементами жесткой эротики», при этом выражении она показывает свои желтые мелкие зубы, между которыми всегда есть слюнная пленка. Меня она плохо знает. Раза три она приглашала меня на чай (с выражением лица «сейчас я выгляжу как твоя мама и возможно попрошу полить цветочные горшки, которые стоят очень высоко-высоко, но это нам вовсе не помешает заняться увлекательнейшим анальным сексом»). Я всегда отказывался. Возможно, из-за этого, а, возможно, из-за того, что я в условиях болевого шока прямо сейчас дважды назвал ее Афродитой Галусской, она захлопнула дверь. По звуку, с которым она это сделала, я понял, что она будет звонить в милицию. А что мне делать, бежать? Неужели так долго я не мешал ее музыкальному слуху потому, что долбался в такт к музыке из передачи «Форт Байярд», которую она смотрела в это время? В этот момент открылась дверь, и соседка выбежала в коридор. Она добежала до таксофона, стоявшего в семи шагах от меня. У нее был дома телефон. Нервно она набрала заветные цифры и стала ждать. Дальше она произнесла следующие слова: «Примите, пожалуйста, онанистский звонок… Ну да, конечно… Просто так… Да, у меня проблема… Неизвестный субъект белой расы 29 лет отроду или около того, в синих джинсах и черной джинсовой рубашке, туфлях кремового цвета, стоит на коленях перед дверью моего соседа весь в крови и ушибах и жутко немелодично долбит в эту самую дверь… Что делать?... Хорошо». Она вешает трубку, на которую мы с другом когда-то давно, когда у меня были друзья, прилично блевали, просто так, для шутки. Она взглянула на меня с видом полного превосходства, мол, вот она какая, исполнила свой гражданский долг и исполнила хорошо, можно даже сказать, красиво. Но при этом она быстренько скользнула в свою дверь и закрылась на несколько замков. Да я в принципе и не думал за ней бежать. Даже наоборот, я с удовольствием от нее бы побегал, если бы был в состоянии. Побегал бы так, чтобы страшно было оглядываться, так, чтобы перехватывало дыхание, и из глаз текли слезы с кровью от страха. Но – не в состоянии, а жаль. Всего через каких-то тридцать-сорок минут приехали те, кого следовало ожидать. Увидев, в каком я положении, они, слава богу, отбросили чисто из чувства человечности мысль превратить меня в человеческий шарф (это когда тебя через мясорубку пропускают ,я думаю, а не что-то мягкое и теплое узкое и длинное). Они нежно почти с любовью взяли меня под локти и потащили вниз. Никогда я так болезненно еще не спускался по лестницам коленкам особенно не понравилось. Об этом уж точно они будут напоминать мне всю жизнь. Тащат, тащат, на улице темно и красиво. Но я не успеваю, как всегда, разглядеть эту красоту, потому что меня бросают лицом вниз в машину и куда-то долго везут. Бормочу сквозь слюни, которые, совершенно случайно, появились при физическом контакте моего выпавшего языка с псевдо-кожаным покрытием сидений (естественно я давно ничего не ел, но связи здесь никакой). Бормочу «Моя квартира, мой дом, мои вещи, мой диван, моя жизнь, моя, моя…». Довезли наконец-то. Но не в ад и не в рай и не куда-нибудь еще, где все понятно и бескомпромиссно, а в обычную камеру предварительного заключения. Тут все, кто бы сомневался, просидели уже по пол-пожизненного, но это еще не повод жаловаться. Такова жизнь. Но во всем есть положительные моменты. Камера просторная, находится где-то в подвале – сыро и темно. Лавочки по кругу, прибитые к полу. Пол этот грязный и, если захотеть, можно воткнуть в слизь, которая этот пол покрывает, целый палец вертикально и, скажу я вам, с трудом выдернуть. Но это все мелочи, никто не смотрит под ноги, куда уж там, здесь – мир оглядывающихся людей. Здесь – мир вашей истинной сущности. Здесь глубина вашего подсознания, в принципе, как и сознания, стоит не больше фантика из-под конфеты 1994 г. выпуска, измазанная в чьих-то жизненных огорчениях. Здесь - вы ничего не стоите, ничего из себя не представляете, впрочем, как и везде и всегда, только это с пугающей четкостью бросается в глаза. Вот так, прямо в морду, как в старом ужастике, который вы смотрели давным-давно, и спецэффекты в нем вам покажутся килограммом отбросов, притворяющимся букетом роз. Но вы ведь думаете, что люди здесь все опускаются до уровня ничтожества, но это только со стороны так выглядит. Эти самые ничтожества выйдут отсюда и снова будут повелевать и править, но теперь – всегда с оглядкой. Повелевать и править людьми, которые здесь – выше, чем ничтожество, выше, чем они сами, выше всех. Если запереть кучку человеческих существ в тесном помещении, не кормить и не поить их – они поубивают друг друга. Но если кормить и поить – они полюбят друг друга. И это будет похоже на вашу первую любовь. Ведь так влюбляются только тогда, когда ты проводишь с одним и тем же человеком долгое время в одном помещении. И ты закрываешь глаза на его недостатки, потому что день за днем ты можешь мечтать и замечать за ним что-то хорошее. Вы думаете – школа, детский сад, институт, работа, санаторий, дом для престарелых – все это необходимые составляющие человеческой жизни? Нет, все это придумали, чтобы заставить вас влюбиться в, хрен знает какого, человека, но влюбиться. И такие «любови» кончаются быстро. Ты выходишь из среды, где ты ее нашел, и она тебе больше не нужна. Вот так и здесь. Причем, любовь порождает гениев, в переносном смысле. Они рождаются из скромненького человечка. Они сделаны, чтобы занять твое время, чтобы убить его. Выходят они такими же, как и вошли, но без чувства, которое раньше заставляло их оглядываться. Вот что здесь происходит. Я прошел через все муторные процессы отбора всего, что мне дорого. И остался в брюках, рубашке и ботинках на голую ногу. Нет, я сразу не стал каким-нибудь гением, отнюдь. Я стар серым веществом, но не мозгом, а пылью этого места. Я – один из многих. И первое, что я себе усвоил – если люди в одном помещении, то появляются гении, а за долгое время появляется много гениев, особо глубоких гениев. А мы – пыль ходим по кругу между этими гениями и слушаем их, внушаемся, так сказать.
Вышел через 56 дней – абсолютно без мозгов и смог спокойно жить в этом самом разумном мире.

4)

Но не надо думать, что все так плохо, это ведь точно не так, сто процентов. Все-таки иногда хочется сказать «Абсолютное извините» за то, что думал раньше и все эти свои плохие мысли. Ведь можно же наслаждаться жизнью. Это точно, сам проверял, даже если у тебя ни хрена нет. Иногда вообще не понимаешь, как же нужно так свернуть шею, чтобы в этом совершенном и прекрасном мире найти повод для обид, депрессий, ненависти и прочей чепухи из сериалов. Или может, есть поводы? Конечно нет. Я лично считаю, что жизнь прекрасна, в любом случае. А вы так не думаете, мистер?
- Конечно же, я с вами полностью согласен. Спасибо, что поделились. Ну что же – у вас все шансы получить счастье в этом мире. Пожалуйста, выйдите. Ваш друг проводит вас до кровати.
Он вышел, а доктор взял в руки его бумаги и стал думать. Доктор посмотрел на свои потемневшие ногти на руках, на пластмассовую ручку в своих руках, на круглые часы, прибитые к стене, на жалюзи на окнах, скрывающие решетки. На фотографию, где он с женой, сыном и дочерью возле Диснейленда и с натянутыми улыбками. Он подумал еще чуть-чуть, прочувствовав извечную волновую боль в запястьях и позвоночнике. И решил:
«Да этот человек опасен, жутко опасен для всех и для себя, он действительно серьезно болен, так же нельзя жить, так даже думать нельзя».
Доктор позвал санитара, нажав на большую красную кнопку на стене рядом со стулом. Санитар, большой как две бочки с пивом, поставленные друг на друга.
- Да, сэр.
- Значит так, того парня, что только что увели отсюда, немедленно уберите из общей палаты. Его нужно поместить в отдельную, с решеткой в двери. А я уже устал, так что позвони моему таксисту, пора домой.
- Да, сэр, конечно.
Санитар широко улыбнулся, вышел и щелкнул дверью.
- Ну вот и все. – сказал себе доктор. Он быстренько собрался, вышел во дворик и через двенадцать минут ровно уже садился в такси. Он сел на заднее сидение ровно посередине, ни на что не опираясь, поставив чемоданчик на колени. Ехали уже целых десять минут. «Когда-нибудь куплю себе машину и уж буду ездить до дому за минуты две-три».
- Ай эм сори (доктор хотел не отставать от моды на английские выражения), плиз, вы не могли бы ехать чуток побыстрее.
- Извините, не могу, правила не позволяют, я же не самолет.
«Ясное дело не самолет, у тебя даже ни намека на крылья».
«Сам идиот» - подумал таксист.
Доехали молчком. Расплатившись, доктор пошел по своему любимому газону к резной красной двери. Сын был на втором этаже, оттуда разносились какие-то непонятные звуки, что-то между хрюканьем свиньи и мышиным криком. Дочь и жена были на кухне. Доктор снял пиджак и туфли и пошел на кухню. Все сидели за столом, ужинали.
- Милый, ты сегодня задержался.
- Извини, любимая, надо было определить нового пациента, ничего особенного.
- Ну ладно. Просто мог позвонить, я все так боюсь, что кто-нибудь там бросится на тебя и выцарапает глаза или что-нибудь похуже. Кстати, ну ка, милочка, расскажи-ка про свои проблемы папочке.
- Значит так, папа, у меня проблема в школе, они узнали, что ты психиатр. Знаешь, как они меня теперь называют? Психиатричка. Очень обидно, кстати.
- Ну ничего, скоро им надоест. А если нет, я их родителям внушу, что детей надо бить каждый день по поводу и без.
- Вот здорово бы было!
- Я пошутил, вообще-то.
Тридцать секунд молчания, просто так.
- Знаете, хотите, я вам кое-что расскажу? Сегодня у меня был пациент, который считает, что жизнь прекрасна и все такое, в этом роде. Надо ему с завтрашнего дня морфий назначить. Вот здорово.
Доктор засмеялся и смеялся и смеялся…
- Ну что ты считаешь?, - спросил, отвернувшись от черно-белого экрана, парень в белом халате другого парня в халате.
- Я вот что думаю, все-таки эти встречи между пациентами очень полезны, не смотря даже на эти рывки по палате и истерику в углу.
Парень посмотрел на хохочущего пациента, захлебывающегося слюной и слезами.
- Лучше ему перед этими встречами еду не давать – подавится. И еще – заклейте тот угол обоями – смотреть страшно на него. Завтра поставь еще одну встречу, этот «доктор» - просто находка.
Внезапно запиликала сирена и замигала красная кнопка. По громкоговорителю объявили: «Сбежал пациент из палаты № 407.»
- Это же аж четвертый этаж, неужели улетел?
- Да это же наш оптимист. Дьявол…

5)

Я думаю, что на этой цифре стоит остановиться. Осточертело это мне уже. Кстати, писать в троллейбусе не так легко, как я думал. И закончу я на красивой ноте. Я расскажу вам историю из моей жизни. Совсем недавно, полгода назад, я от одиночества стал ходить, ходить повсюду. И одним чудесным утром я пошел туда, где я абсолютно ничего и никого не знал. Я пошел на Северо-запад, там по моему представлению находятся Химки. Я прошел мимо одного парка, куда зайти очень хотелось, но я не пошел, не поддался соблазну, оставил, так сказать, на сладкое, я очень люблю парки. А потом я свернул направо. (Извиняюсь, отвлекусь. Рядом со мной сидит женщина лет пятидесяти и постоянно что-то разглядывает то в окне рядом со мной, то в моем блокноте, то, каменея, в моем ухе. А когда я на нее оглядываюсь, она резко отворачивается в другую сторону, раздражает, или я нервный? Но тут же я увидел красивую девушку, правда, я увидел ее ноги, вернее, ступни. Это мой новый метод самоизлечения, я смотрю на ступни, руки, локти девушек и этим самым заставляю себя не смотреть никуда еще. Я назвал это китайским методом лечения. Так вот, на правой ступне этой девушки, с правой же стороны, чуть ближе к пальцам, чем выступающая косточка – маленькая красивая венка, лазурно-голубая. Она появляется из ничего и идет веселой змейкой, ныряющей вверх и вниз, и снова исчезает. Она такая крошечная и такая миленькая. Не подумайте, что она некрасива. Это всего лишь одна из миллиардов и миллиардов самых-самых красивых вещей в этом мире, а ведь есть что-то и просто красивое, без «самых-самых». Главное – все это не пропустить, из-за этого я разрываюсь от тоски, что я, может быть, никогда не уйду полностью в эту пленительную красоту из-за мелочей). Знаете, я передумал вам что-нибудь рассказывать, есть моменты, которые не передать словами, не втиснуть в границы самого извращенного разума. И есть смысл жить, пока есть такие моменты. Факт: в километре на северо-восток от Курского вокзала есть высокий дом, кажется, шоколадного цвета, весь облепленный достижениями разума. Этот дом может изменить вашу жизнь, ваш разум, если вы этого захотите (как впрочем, и все дома). Факт: на востоке от этого дома есть дом, построенный в форме сильно сжатой квадратной подковы. Он средней высоты, красно-бурый, а в местах, где остались два закоулка внутри дома, окна так близко друг к другу, что можно достать руку соседа своей рукой, а некоторые поставили там железные мостики, которые выглядят чудом. Этот дом может также сделать с вами все, что вы захотите. Факт: на северо-западе от того дома есть мост через реку, а под ним туннель, соединяющий два зеленых треугольника, где никто не ходит. Это место – место очистки разума, если вы того хотите, место божественной тишины, если вы ничего не хотите слышать. Вряд ли кому-нибудь нужно все то, что я написал, но мест таких сотни и тысячи, просто их нужно видеть.
Было скучно? Зато никто не скажет, что я не пишу каких-то душевных выводов, пишу всякую дрянь и гадость. Все не просто так.

Кров, you.

- Доктор, он перестал звонить.
- Что? Извините, то есть так и должно быть, это называется смирением и это приходит со временем.
- Доктор, я бы смогла доказать вам это, смогла бы. Знаете, автоответчик записывает все на обычную кассету с пленкой. Три кассеты, три ненавистных, паршивых кассеты у меня дома.
- Так давайте же, мисс Брик, принесите эти ваши кассеты, или вы боитесь саморазочарования? Вы – сильная женщина, так покажите, что вы еще сильнее, чем я думал, принесите их мне.
- Конечно, доктор, конечно я бы вам принесла их, но… Понимаете, доктор, их нет, их уже нет. Мой дом горит. Он очень сильно горит. Мне сказали, что он будет гореть еще до семи пятидесяти пяти вечера, вот я и зашла к вам на время. Хочу прийти уже к пеплу. Тем более – тушь размазалась, неудобно.
Доктор нахмурился (сдвинул брови).
- Так, так. А вы случайно не подозреваете, что ваш муж жив?
- Нет, что вы! Я видела его труп, он был весь в этих противных дырках от пуль, весь кроме лица. Ну а потом… Потом вся планета видела, как добрые, сердечные люди натурально раскромсали его на кусочки размером с треть спичечного коробка. Это показывали во всех вечерних и ночных программах новостей в тот день. Это было в каждом телевизоре. Без цензуры. Представляете, 23 минуты 16 секунд они резали его тонкими блестящими скальпелями. Меня они заставили это смотреть сквозь прозрачное стекло в комнате со стеклянными стенами и отполированной стальной дверью. Вплоть до того, как они спустили этот фарш в огонь, чтобы предупредить мои действия. А огонь – чтобы зрелищней, и чтобы застраховаться от возможного вещества, толкнувшего его на все эти убийства.
- Ну, ну, успокойтесь и расслабьтесь, не преувеличивайте в мелочах.
- В мелочах! А все остальное? А лицензионные видеокассеты с эксклюзивными моментами? А DVD-версия на пяти дисках с опцией смены камеры съемки? А аудиокассеты, а киносеансы, а сериалы на тему? Что вы на это скажите?
- Не обращайте на это внимания, отвлекитесь как-нибудь.
- Моего сына боятся прохожие, его приглашают на роли в триллерах, одноклассники писаются, когда он берет в руки ножницы, ручки, карандаши, линейки. Они падают в обморок, когда он хрустит пальцами. А ведь ему только четырнадцать!
- Ну давайте, пожалуйтесь мне, я все выслушаю.
- А со мной никто не хочет находиться в помещении, в любом замкнутом пространстве, кроме вас, правда.
- Опыт, милочка, опыт. Не вы первая, не вы последняя. Вам уже пора, не правда ли?
- Ах, да, могу ведь и опоздать. До свидания.
- До свидания.
Он пожал ее маленькую руку, она оказалась мокрой и липкой.
Сегодня у доктора была вечеринка. Его старые добрые друзья – тоже доктора. Ровно шесть докторов по всей стране консультируют немножко странных людей – убийц, массовых убийц, маньяков и их родственников. Задача этих докторов всего лишь распознать в поведении пациента момент, когда тот решит покончить с собой, либо убить еще несколько людей, и сдать их в психиатрическую больницу. У этих докторов нет имен, их так все и зовут «доктор». У них за плечами по сотне пластических операций на лице и других частях тела. Двое или трое из них, говорят, даже меняли пол. И все это для того, чтобы их не нашли и не узнали их бывшие славненькие пациенты. И вот итог – все они мужчины со строго европейским типом лица, голубо-серыми глазами, здорового цвета кожей без родинок, шрамов и родимых пятен. У них темно-коричневые прямые волосы и ровные белые зубы. 6 человек на целую страну, полную серийными убийцами. На их зарплату они могут себе все это позволить. Но если их станет чуть-чуть поменьше, скажем, пять, то их зарплата станет значительно больше. И все решилось просто, кто последний придет, ведь они все одинаковые. Просто наш доктор заговорился со своей пациенткой и опоздал. А его коллеги сели за стол и решили его убить. Он пришел, сел за стол. Все выпили и разговорились. Все гладко выбриты – это одно из правил. Все пьют мартини с лимонным соком и двумя кусочками льда – это одно из правил. Все улыбаются, не показывая зубов – это одно из правил. Одно из правил – не рассказывать секреты пациентов, но это правило можно нарушать, если в кругу таких профессионалов. Тем более, что большинство пациентов мертвы или представлены к коме разными психотропными веществами добропорядочным государством. Один из докторов:
- Давайте я вам расскажу историю моего «друга». Такой забавный был случай. Жалко, но его повесили в одной деревне по негласному суду. В ту деревню я его отправил по программе «Новая жизнь для убийц». У него был такой странный способ. Он все время видел «большую волну», спускающуюся с небес. Он говорил, что это правда, и что он очень-очень испугался. Он якобы пытался всех спасти, но его никто не воспринимал всерьез, а надо бы было. Всех его жертв находили с водой в легких, с соленой морской водой. Они висели на сучьях деревьев, на заборах, на перилах и даже на балконах вторых этажей – распятыми, проткнутыми и все такое. И так всюду вокруг него за пятьдесят метров. Каждый год или около того на него накатывала волна, но он жив. Говорил, что вода в легких – не отстоявшаяся моча, а слезы Господа, или Иисуса, не помню точно. Но я предложил его кастрировать, и все согласились – мало ли что, вдруг поможет. И кастрировали, так, для практики. Результата пока нет, но через два месяца узнаю. В любом случае – заголовки газет станут ярче.
Беседа в таком виде шла часа два, после чего доктор допил свой бокальчик мартини и ему стало нехорошо. Такого давно не было с ним, у него все органы были от маленьких девочек и мальчиков, но все-таки он вышел в туалет. Пять друзей тихо встали, смяли салфетки, расплатились и ушли. А доктор сидел в туалете, и ему было очень плохо. Он смотрел на свой палец, а тот расползался. Выступила капелька крови на самом кончике указательного пальца. Кожа вокруг нее посерела и стала распускаться, как бутон тюльпана. Медленно и красиво, оголяя его сокровенные венки и мышцы. Всякий бы сказал при виде этого – «Фи, какая гадость», но только если это не его собственные венки и мышцы. Доктор заворожено смотрел на самый кончик этого мяса, на то место, из которого по каплям вылезала кровь, кровь… а потом – тук – ударилась об ободок унитаза и покатилась по полу маленькая чистенькая костяшка. А потом еще и еще. Доктор подскочил к зеркалу и успел заметить, как по его лицу без всякой боли появляются геометрически правильные плавные швы. А потом он упал, ноги закричали болью. И он умер от шока. Вернее это была популярная сейчас смерть мозга. Многоатомный спирт вызвал отвержение искусственных элементов тела, которыми доктор был нашпигован. А зашедший за ним мужчина, увидев на полу пустые лоскуты кожи и кости вокруг, посиневшие и разбухшие органы, которые проглядывали через все это безобразие, нассал в свои черные дорогие брюки. И побежал жаловаться менеджеру ресторана. Доктор умер, и в этом надо было кого-то обвинить. И обвинили в этом стареющую красивую женщину с ясными и сверкающими глазами ядовито-зеленого цвета по имени Мари Брик. И фактически без суда и доказательств ее посадили на электрический стул за неделю. И еще одна прекрасная вещь в этом мире перестала существовать.
Обидно? А кому-то совсем нет. Кто-то скажет, что все это слишком похоже на то и на то и вообще просто скучно и ни капельки не интересно. И за таких людей можно порадоваться, они не умрут в полном одиночестве, в их жизни будет что вспомнить и рассказать. Они будут идти вперед и не встретятся с тупиком своего сознания. Может быть это и хорошо, а может быть и не очень. Зато у них не будет этого уголка, закрытого на тяжелый замок сомнения, где можно спрятаться в любой день. Где стены обиты красным шелком, а на потолке нарисовано небо, где кровать не стоит у стены, и где можно все Разумные и серьезные люди считают, что это путь к сумасшествию, что это ненормально. Возможно это так, но это самый сладкий путь к самому сладкому сумасшествию в мире. И, признаюсь, я хоть и редко, но захожу в этот уголок и радуюсь. Я даже специально сдерживаю себя долгое время, чтобы испытать больше удовольствия от него. И что бы мне не говорили, что бы все там не считали или воображали себе, сильнее и чище этого удовольствия нет. Но теперь настал ужасный момент – я подписался под тем, что не буду заходить в свой уголок несколько лет. Это не мое решение, это желание общества. Меня это пугает, я в шоке. И у каждого человека наступает момент, когда нужно уйти из своих грез и жить этой жестокой и мелочной жизнью. А в обмен она мне дала сердце, которое можно наполнить кровью и идти с ним в руке, освещая путь себе и всем остальным. Но и это сердце изнашивается. Я его доставал из кармана рубашки всего два-три раза, но оно уже похоже на тряпку Стоит ли им пользоваться опять, стоит ли хотя бы попытаться, или шагнуть в темноту жизни и потеряться в ней навсегда? Хотя мне уже в двести-триста раз хуже, чем могло быть, если бы я им не пользовался – я попробую. И жизнь проверяет меня, она усыпает мой путь булавками, на которых остается моя кровь, и ждет. Ждет, когда я подниму одну из булавок и воткну себе в сердце, чтобы опять надолго потерять покой, в последний раз. И после моего следующего ужасного возвращения в реальность, навсегда забрать меня в свои грязные липкие руки. Но может быть нельзя так думать? Может быть, с другой стороны булавки окажется живой цветок моего прошлого, который навсегда наполнит мой уютный уголок своим поглощающим ароматом. Как же страшно идти, как же страшно выбирать. Но я должен что-то найти, потому что моя душа слишком стара, чтобы искать вечно. Стоит только сдаться, как начнешь идти по прямой бетонной дорожке, ведущей в двухметровую ямку. Значит – это не выход. И перед тем, как уходить на поиски, я должен сказать, что может что-то и будет, но только не будет больше смертей и убийств. Хватит с меня. Да и всем наверно давно это надоело. Но кому сейчас нужно вообще хоть что-нибудь? Всё вокруг – вселенная одиночества, среди которой летают неуловимые капли надежды, что можно увидеть ночью на небе. А я постепенно все дальше и дальше отдаляюсь от возможности посмотреть на эти капли, лежа в траве, и снова назвать весь мир идеальным. Сейчас мне все сложней и сложней подбирать слова, моя душа уже перетекает в зеленую стеклянную бутылку с надписью «Консервы. Для долгого Хранения». Я обещаю себе возрождение через два года, я обещаю себе проветривание души каждые полгода, я обещаю себе просматривать бутылку на свет каждый день и не забывать ее в холодильнике. Я обещаю себе почаще голодать и невысыпаться, дольше смотреть на небо и чаще думать не о том, о чем надо. Но сдержу ли я свои обещания? Отныне я перехожу на животный уровень жизни, на замкнутый круг замкнутого самосовершенствования. Я загружаюсь в космический корабль, что отвезет меня на планету общего пользования и ограниченных возможностей. Я запираю свой уголок на тяжелый замок и собираюсь положить ключ поближе к сердцу, чтобы показывать кому-то. Главное - его не потерять. Как все. А пошли все в жопу.

Часть Третья.
Реванш.

Он бросил этот визгливый голос в трубке на стол. Пусть кричит дальше. Пси пошел обратно в свою комнату. У него одного в этом приюте есть своя комната. И это не потому, что он здесь старше всех и не потому, что его любит начальство. А потому, что последний, кто спал с ним в одной комнате, съел свою ногу и умер от шока. Шутка. Просто так сложилось. Комната Пси была замусорена всяким хламом, в основном – листками. И в основе этого не какая-нибудь акция по сбору макулатуры, нет. Пси думал.
А думать было над чем. Ему уже семнадцать. Через 1 месяц 8 дней 6 часов 3 минуты его выгонят отсюда, и он никак не сможет здесь остаться. Полтора года назад ушли его сверстники. Они стали бомжами, мелкими банкирами, ну и все такое. В общем, это абсолютно не подходило нашему другу. Он уговорил начальство детского приюта оставить его еще на два года, он обещал помогать детям и прочую чушь. Конечно, он не стал ничего из этого делать, но время он выиграл. Он уже очень долго думает.
Стул-качалка с чердака, раньше приют был домом для престарелых. Пси здесь недолго, не с самого детства, как остальные. Он здесь лет с четырнадцати. И уже тогда он знал, что должен был иметь план, распорядок. У него такого не было, но пока он начал с того, что внес в план своих действий разработку плана своих действий. Распорядок и целеустремленность – вот его цель. Все, что было до того, как он попал в приют, он не помнит. Вернее, не не помнит, а не имеет желания либо времени вспоминать. Жизнь идет своим чередом, и ему некогда думать о таких вещах, он думает о чем-то более важном. Вот сейчас он что-то сосредоточенно обдумывает и изображает на бумаге, а потом рвет бумагу на куски и бросает на пол. И думает дальше. В приюте нет школы и нет уроков, потому у Пси – куча свободного времени. Его как-то хотели вписать в кружок рисования, но он на первом же занятии попросил учительницу позволить ему рисовать в комнате и что-то шепнул ей на ухо. Учительница разрешила. Но с тех пор у нее появилось странное хобби. Ходила она каждый день, ровно в пять вечера, к двери нашего друга и смотрела через окошечко, как он рисует. А он постоянно в это время что-то рисовал. Учительница эта через 6 месяцев уволилась и уехала в Индию. С тех пор у Пси вообще никаких занятий не осталось, вот он и думал. И сейчас Пси думал. Он лежал на полу и думал. Рядом стояла его кровать, на ней лежали нетронутые, белоснежные и поглаженные простыни и наволочки. Пси не доверял кроватям. И еще он не доверял вторым и выше этажам, так как любил чувствовать землю под ногами. Настало время обеда, и Пси поплелся в столовую. Поковырявшись там в еде за 6 рублей, он вернулся в свою комнату. Удивительно, сколько свободного времени есть у человека без телевизора и музыки. Просто страх охватывает, если подумать, до какой степени совершенства можно довести себя в абсолютной тишине. Под дверь подсунули конверт, и кто-то быстро побежал по коридору. В конверте ничего не оказалось, просто пустой конверт, кем-то запечатанный. Пси его выбросил. Подождав минут десять, он вышел из комнаты и отпросился выйти на улицу. Рядом с одной из стен приюта он выкопал железное ведро и пошел к бензоколонке. На те деньги, которые ему дали за последние два месяца (75 рублей), он купил 5 литров дизельного топлива и налил себе в ведро. Отнес ведро к приюту и поставил с улицы себе на подоконник, потом обошел дом и зашел через дверь. В здании он сразу же зашел к медсестре и попросил себя подстричь покороче. После этого он согласился сам убрать волосы. Медсестра вышла, чтобы не мешать. Пси быстро смел все волосы в кучку веником, собрал их в маленький пакетик, а веник выбросил в окно. Схватил баночку с витаминами («Аскорбиновая кислота») и отсыпал себе в карманы половину таблеток. Вышел из кабинета и спокойно пошел в свою комнату. Там он снял ведро с бензином на пол и положил туда пакетик с волосами. Он достал из-под кровати 794 смятых пустых конверта и тоже швырнул их в бензин. Он закрыл плотно окна, снял свою одежду, которую ему дали в приюте, вымочил в бензине и аккуратно расстелил на кровати. Пси достал из тайника в шкафу сверток с им самим купленными вещами: зеленой рубашкой, серой толстовкой, джинсами и белыми носками. Деньги на все это он в течение нескольких лет собирал с приютских детей. Остаток денег он положил во внутренние карманы толстовки (это были много купюр мелкой ценности). Потом Пси надел все эти вещи. Ботинок не было, но он и не на дальний свет ехал. Потом он достал аскорбинки и стал их толочь. Пришлось долго повозиться, пока они не стали порошком. Затем он сел у двери и стал ждать первого же звука шагов. Когда кто-то тихонько прокрался к его двери, Пси рванул за ручку и затащил к себе в комнату мальчика года на четыре младше него, с конвертом в руках. Захлопнув дверь одной рукой, другой наш друг резко рванул голову мальчика в сторону. Пси никогда раньше так не делал, но вроде получилось здорово, в шее мальчика что-то треснуло, и он мягко свалился на пол. Его Пси положил на кровать. Мигом занюхнув растолченную аскорбиновую кислоту в нос, бросив горящие спички в ведро с бензином и на кровать, Пси выпрыгнул в закрытое окно своей комнаты. Упав на землю лицом вниз, Пси сразу вскочил, при этом мелкое стекло врезалось в его ноги. Пси побежал, но сразу же, как выскочил на асфальт, когда стекло глубже вошло в плоть, рухнул вниз от боли и ударился затылком.
Я сразу же очнулся, в ноге творился просто кошмар. Конвульсия стала сводить внешние слои мозга. Я бросился ползти подальше от этого приюта. Когда чувствительная часть мозга вообще отключилась (7 секунд), я поднялся на ноги и побежал. Люди вокруг бросали на меня удивленные взгляды. Я оставлял кровавые следы на этом садистском асфальте своими босыми ногами. Я широко открыл глаза, потому что их заполняли слезы. А может, это уже кровь текла из глаз. Через две минуты такого пробега, мое сердце тогда уже выстукивало ритму тяжелого электронного бита, я выскочил на скоростное шоссе. Увидев несущийся на меня со скоростью две сотни километров в час автомобиль, я повернулся к нему спиной, и меня будто подхватило маленькое цунами, которое подбросило меня метра на два вверх и метров на двадцать вперед. Я приземлился грудной клеткой и, кажется, порвал живот. Перед моими глазами на серый асфальт с моего лица капала кровь, потом я перевернулся на спину и почувствовал, как что-то из моего живота вывалилось, и как это что-то лежит справа от меня и нагревает воздух вокруг. Я потерял сознание. Кто-то грубо затащил меня в машину и повез далеко-далеко и быстро-быстро. Лишь на секунду я очнулся, когда водитель, в черных очках и тонкой серой небритостью, вытащил раскрасневшуюся от тепла, которое она получила от двигателя, прикуривательницу и прислонил к моему запястью, чтобы проверить, жив я или нет. Я вздрогнул и ушел в небытие.
Операционный стол. Грязные лампочки. Руки в перчатках небесного цвета. Мои руки пристегнуты к столу. Мой взгляд заметил один из оперирующих и через маску сообщил мне, что государство запретило использовать полный наркоз. Теперь только местная анестезия. Рядом с ним стояла женщина и держала кишку, оба конца которой шли обратно в меня. Я закрыл глаза и решил отключиться. «Я в Африке, еду на линкольне, я –президент Кеннеди, и мои кишки при мне и всегда при мне будут. Здесь жарко, моим кишкам жарко, они вместе со мной, мы лучшие друзья, пуля разрывает мне горло, мои кишки обнимают меня за голову своими скользкими руками-сосисками и проливают на меня свои желто-зеленые слезы. Я –мертв. Я мертв».
Я очнулся в палате. Рядом со мной сидела медсестра, одна из тех, которые всем дают, а потом снимаются в порнофильмах. Я лежу, ко мне тянется пугающее количество проводов и трубок. Я говорю:
- Кто вы?
- Я кастрированная собачка.
- Давно я здесь?
- От создания мира, до его конца, до нашего конца, просто, до Конца.
- Я выживу, мне ничего серьезного не отрезали?
- При операции перепутали коленные чашечки и яйца, так что пришлось и то и то потом выкинуть. Вы –дохлый. Выпейте-ка стакан вот этого.
Она показала на стакан мутной жидкости с движущимся осадком на дне.
- Что это?
- Это ваши новые бактерии и друзья. Пейте.
Я выпил и отключился. Бактериям внутри понравилось. Во сне меня кто-то куда-то возил и спрашивал, есть ли у меня страховка. Я проснулся от холода:
- Это обязательное обмывание.
Медсестра откинула с меня одеяло и начала протирать меня губкой от шеи до ног. Через минуту после начала она сказала кому-то:
- Здравствуйте, мистер Эрекция.
Кто-то, наверное, сам мистер Эрекция, ответил:
- Приветик, не хочешь сегодня повеселиться? Заканчивай смену пораньше, я за тобой заеду, когда позвонишь.
- O.K.
Я, блин, опять отключился. В следующий раз меня ждала встреча с другом. Друг был в халате и с какими-то бумажками на коленях.
- Здравствуйте, я ваш друг, прокурор Игрексон. Мне нужно задать вам несколько вопросов, чтобы связаться с вашими родственниками, перечислить на ваше имя причитающуюся вам компенсацию и помочь вам.
Короче, вполне ясно было, что друг от меня хочет. Нельзя было ни на шаг отступать от плана. Я все помню.
- Расскажите, пожалуйста, о себе некоторые данные…
- Стойте, я хочу сперва вам кое-что сказать, это очень важно.
- Ну и что же это такое?
- Я – Иисус Христос.
- Правда?
- Богом клянусь.

Ну не совсем Иисус Христос, а его двадцать первое воплощение на этой грешной земле. А вы думали, он здесь такой единственный, неповторимый и особенный? Ни фига. Это я здесь такой единственный, неповторимый и особенный. Да, кстати, уже 21 раз я здесь такой (ну вы поняли). Вы думали, это случайность, божественный знак, чудо из чудес? Нет, ни капли. Мое здесь появление – это строго запланированный план, график моего возрождения висит на стене кабинета Бога, и на этом графике еще относительно мало крестиков. Для меня «Явление сына Божьего» - как зайти в общественный туалет, где нет кранов и раковин. Даже не спрашивайте меня, что написано в Завете там-то и там-то, как зовут того-то и ту самую. Почему? Да плевал я на них. Я их уже почти 2000 лет не видел, они наверняка уже стали дерьмом, а на дерьмо я не обращаю внимания. Большинство из них верили также как и вы, что я такой из себя Спаситель и хороший. Но ни фига, все это не стоит и грязной туалетной бумаги, все это приелось как мыльная опера. Хотите знать, как на самом деле все было, есть и будет? Расскажу коротко. Человек без рождения, я подхожу к Богу (или он ко мне – не помню) и Он говорит: «У тебя особая миссия, сволочь мелкая, ты обречен. Я тебя буду окунать в дерьмо, раз в сто лет и столько раз, сколько смогу, а возможности безграничны. Вот так мы и проверим ограниченность твоих…» И сразу хрясь-хрясь, розовый цвет, громкая музыка, я родился. Это был первый раз. Про него вы можете прочитать в вонючей книжке, даже в версии для детей все поймете, как все было. Почему же мой первый раз был настолько хорош, что его до сих пор помнят, а остальные запечатлены лишь в дерьме, которое раньше было мозгами того-то и такого-то? Вдохновение. Это было как первый секс. Я чувствовал, что даю счастье, что выращиваю целые сталактиты счастья в душах людей, об которые будут тереться разгоряченные и не очень сознания еще долгие тысячи лет. Вы говорите – все не случайно, глубокий смысл, который можно поставить себе поперек горла и умереть с улыбкой на лице. А я говорю: это то самое Божье провидение во всей его красе. Выхожу на связь – прикладываю песчинку, камень, чью-нибудь ляжку к уху, и Бог вещает долгий список замудренных фраз и эпитетов, заворотов речи и мысли. Только потом я увидел, как кусок его божественного величия сидит в своем кабинете и дарит человечеству эти сааме речи. Я со слезами на глазах вспоминаю выражения лиц моих спутников, когда меня прорывало на очередную божественную теорию. Они смотрели на меня, как собаки на космический корабль, я чувствовал себя атомной электростанцией в джунглях. А камни, песчинки, ветер говорили: «повтори-ка им фразы № 18946 и 13002, они должны их запомнить. Когда ты сдохнешь, они передадут это своим подружкам на одну ночь или случайным детям или друзьям. А может быть, даже запишут». Хочу сразу сказать – ни хера не получилось. Эти ублюдки всё позабывали и поумирали, так и не передав «слово истины» народу. Богу пришлось покопаться в своем ящике в столе, вытащить огромный томик своего бреда, взять в руки красный карандаш и выделять фразы для будущей книги. Я удивляюсь, как он не поставил свое авторство. А мне все равно обидно, я эти противные словечки наизусть выучил и уже начал гордиться этим. А потом он мне говорит: Я задумал супер-мега шоу, которое будут помнить всегда, и у тебя в нем – главная роль. Я обрадовался – а зря. Еще он мне сказал, что мне придется плохо, если я что-то сделаю не так, и вручил План. В Плане была вся херня, что я должен был делать до самого конца, вплоть до того, куда я должен буду загибать пальцы. «Последняя поза, сказал он, совершенная эстетика, ты должен будешь на этом долбаном кресте выложиться на полную. Вообрази, что с тебя слепок делают». Да, вот так я и стал знаменитым. У него все получилось, но нечего удивляться, это же Он. Перед смертью я спросил у охранника – А что дальше? Что будет после конца? И он мне ответил – Как что? Начало. Вот тогда я и отключился.
- И что мне теперь здесь делать? – спросил я, оглядываясь по сторонам.
- Считай, что ты принят на постоянную работу. А это твой выходной – можешь идти и делать, что хочешь – сказал Бог и засмеялся.
Он сказал, когда я собирался выйти: «Взгляни на расписание и не опаздывай. У меня куча идей».
Да уж. У него и правда куча идей. Их хватило уже на 21 раз. Хрясь-хрясь. Раз №2. Хрясь-хрясь раз №3. Хрясь-хрясь… Как бы вы себя чувствовали, если сидели бы в кинотеатре и сотый раз смотрели один и тот же шедевр кинематографа? Естественно, вы начнете халявничать, озираться по сторонам, щупать соседку, грызть ногти – в общем, все, лишь бы не смотреть кино. Второй, третий и прочие Планы лишь на крошки отличались от Первого. У Бога оказалось тугое и однообразное воображение. Ну а мне приходилось все это делать. В промежутках между «миссиями» можно было подрочить и помыть волосы. Каждый раз, когда ко мне собиралась очередная куча придурков, я думал, как они были выведены, эти лупоглазые, слюнявые и тупые подвиды человечества? Иногда я будил одного из них среди ночи и говорил, что я хочу оттрахать его жену и детей, а он смотрел на меня сонными, но радостными глазами и думал, как его род попадет в число просвещенных. Я плевал им в лицо, а они называли это святой водой или чем-нибудь покруче. Я создавал всем говнюкам на земле духовный туалет, где они могли закрыться на щеколду от остального мира и сдохнуть. Но сколько бы я ни старался, каждый новый «духовный туалет» был ниже и теснее прежнего, в конце концов их всех затмило мое первое творение, мой первый запрограммированный жизненный путь. В перерывах между очередными «висениями на кресте (стуле, лампе, дереве и пр.)» и «появлением сына Божьего» я думал, что это чертовски забавно, что мы делаем. Мы здесь (вернее Он) лепим то, что миллиарды едят, не открывая глаз, а это наверняка что-то действительно важное. По крайней мере, нам (Ему) так казалось. Хочу вам сказать – когда живешь уже двадцатый век, понимаешь, что тебе казалось уже все, что могло только казаться.
Теперь расскажу вам про последний раз, как я оказался там, откуда и смог попасть сюда. Я тогда был в промежности (то есть там, где Бога можно встретить). Сначала я был там, где можно заниматься, чем хочешь (типа ничем не заниматься), ну вот я этим самым там и занимался. Потом Бог меня позвал, меня швырнуло об пол его офиса. И Он сказал мне, что у Него есть гениальная идея, и что мне придется вновь отправляться туда и ишачить для него, чтобы отработать свое безделье здесь. Думаете, я мог отказаться? Или у меня был выбор? Ни хрена, меня поставили перед фактом. Отъезжаю через 3 часа, дали билет и выплюнули из офиса. Я себя часто спрашивал – на какой черт Ему это надо? Он меня как-то просветил, что над ним есть кто-то, кто всем (в том числе и Им) управляет. Я спросил: Кто же это? Он ответил: «Я»,- и захлебнулся слюнями и очередным приступом истерического смеха. Иногда я размышляю на тему душевного равновесия и психически правильной ориентации нашего Большого Друга. Для меня это вопрос открытый. Перед отъездом надо было уладить кучу дел. Я зашел к Сатане и рассказал ему вкратце План. Он свою задачу понял и сразу извинился за все то дерьмо, с которым мне придется встретиться. Он сам был лишь очередным вымышленным образом, вытащенным из подсознания Бога щипцами необходимости. «Будет херово, как всегда» - пообещал грустным голосом он мне. Несколько часов я просидел в чистом Покое, готовясь к событию, когда меня опять затолкнут в мясорубку со световой скоростью вращения. Потом это случилось. Меня засунули в грязный лифт, который я исписал своими любимыми словами, и нажали волшебную кнопку. И вот я здесь, доктор или кто вы там, все так и случилось.

- Спасибо, что все мне рассказали. Мне нужно сейчас кое-что уладить с вашими лечащими врачами, и я вернусь.
Не стоит и говорить вам, что он не вернулся. Потом была увлекательная неделя тестов. Тест – это такая извращенная штучка, по прохождении которой любую гелевую ручку можно назвать вибратором со стажем или ракетой с ядерной боеголовкой. В общем – я не скучал. А потом меня отправили в дом скорби. Хотя я бы назвал этот дом – домом людей, которые уже не прекратят радоваться. Там-то я себя наконец и почувствовал нормальным человеком со здоровым мышлением. Я не то, чтобы их очень боялся, просто на их, прямо скажем, непростые вопросы я старался отвечать односложно и неопределенно (я делал это так часто, что потом это стало моей привычкой). Услышав очередной из вопросов, я также старался обезопасить уязвимые части своего тела от возможных неожиданных вспышек ярости и, если удавалось, увернуться от плотного потока слюны, которая этот вопрос сопровождала. За мою такую манеру общаться мои соседи поставили на меня штамп «неинтересный человек с узким кругозором на мир» и между собой меня унижали. Но я, вообще, человек не обидчивый, тем более, на таких субъектов у меня просто силы воли не хвати обидеться. Но мое выживание здесь было не самым интересным в моей тогдашней жизни. Дело в том, что когда я только заходил (вернее, мое бренное тело заталкивали) в этот чудесный дом, я попал в руки очередного психиатра экспериментатора. Это была женщина сорока с чем-то лет, с светло-русыми волосами, в крошечных прямоугольных очках, с неисчезающей улыбкой на губах (что еще возьмешь с психиатра-экспериментатора?). Наша первая беседа была очень интересной:
- Итак, что у нас здесь,- с этими словами она открыла мою книжечку с тестами и прочей херней. Начала водить пальцем: как увлекательно.
В конце концов, она отложила сей сокровенный источник знаний и окинула меня изучающим взглядом:
- Ну, а ты как считаешь? Думаешь, ты – законченный псих, или они все выдумали?
На этот вопрос мне не захотелось отвечать, так как на меня напало мое «английское» настроение. В тот момент мне хотелось взять в одну руку трубку, во вторую чашку с чаем, начать вязать свитер и почитать Шекспира. Собеседница удовлетворилась тем, что я не закатил глаза и не свалился на пол. Она начала с сосредоточенным видом выставлять на стол передо мной около дюжины одинаковых пузырьков. Потом она поочередно смотрела на меня и на один из пузырьков. Когда она закончила эту процедуру, сразу подсунула мне какую-то бумажку и заставила подписаться. После она спросила:
- Представь, что это 13 одинаковых белых овец. Какую бы ты выбрал?
Я наугад ткнул в одну из склянок. «Свобода выбора, черт ее побери». Она сказала «хорошо» и убрала все остальные склянки. Выбранную положила в карман и поведала:
- Тебе понравится. Я пробовала – как будто висишь на карнизе в течение 10 часов над магистралью.
Вот так то.
Потом она перегнулась ко мне через стол, тем самым представив моему взгляду свою еще претендующую на роскошность грудь.
- Завтра начнем,- сказал она, улыбнувшись, и ушла, видимо довольная моей адекватной реакцией на представленный внешний раздражитель. Да, я не поперхнулся слюной, меня не стошнило, я не упал в обморок и не стал прыгать как кенгуру. Я просто очень внимательно посмотрел, а потом, заискивающе улыбаясь, посмотрел ей в глаза. Ну, а кто бы не посмотрел? Очень уж тяжело дались предыдущие дни неволи. «Завтра начнем». На этот раз мне не соврали, на следующий день все и вправду началось. Потом была неделя лекарств. Ощущения и правда похожие на ее описание. Я круглые сутки висел на пресловутом карнизе и ни о чем не думал. В конце недели у меня в конец затекли мои астральные пальцы, и почти исчезла астральная боязнь астральной же высоты. В конце недели пришла моя любимая психиатр, провела пару тестов и потащила меня к себе домой. Уж не знаю, что за порядки разрешают выводить пациентов из дома для душевнобольных, но именно это она и сделала. Поехали к ней домой. Сам дом был серенький, зато ее квартира была обклеена ярко-красными обоями, светил приятный желтый свет. Она посадила меня в кресло, а сама достала какой-то пузырек и что-то себе вколола. «Хочу почувствовать себя далекой звездой». Десять минут сидели и ели апельсин на двоих. Потом она, наверное, почувствовала что хотела, и мы занялись трехступенчатым сексом. Не буду говорить конкретнее, т.к. это оказалось неэтичным. В конце концов, она выиграла со счетом 2:1, а я почувствовал себя безнадежно уставшим и отрешенным от мира. Мы оделись, поели что-то и поехали обратно. Выходя в коридор из квартиры, я заметил за дверью одной из ее комнат полумертвого худого человечка. «Уж не моя ли это судьба?» Я попал обратно, а на следующий день мне принесли полкило бананов. Я успел съесть только один, когда пришел санитар и опять погрузил меня в чудесный мир, где есть только я, карниз и мои пальцы. Моя любимая психиатр приходила раз в неделю, и мы играли одну и ту же программу на бис, правда, с некоторыми вариациями, которые, естественно, от меня и моего мнения никак не зависели. Так продолжалось месяца три, пока ко мне не пришли «родственники». Как оказалось, каждая психбольница снабжает близжайшую округу материалом для множества личностных экспериментов. Ко мне пришел какой-то дядька и сказал, что если я притворюсь, что он мой брат, и сделаю все, что он хочет, то смогу покататься часа два на каруселях. Я отказался от «заманчивого» предложения. Через час предприимчивый дядька увел одного из моих соседей. Когда тот вернулся, то выглядел немного нервно, если это слово можно применить к подобным людям. Приходили многие другие родственники. Я выбирал в свою семью исключительно женщин. По одной причине – они слабее бьют. Очень часто им просто нужен слушатель, целователь рук и ног или партнер на кооперативную вечеринку. У меня было преимущество перед соседями – в моих глазах еще светился какой-никакой разум, а потому я избирался на миссии по замене лампочек, чистке унитаза, литературно-интеллектуальным беседам с умно-скучными гостями, подносу тапочек или позированию для очередной суперхудожницы, которая запечатлевала в произведениях исключительно исключительные образы. Жизнь стала разнообразней. Я чувствовал себя хорошо отлаженным пылесосом с автоматическим управлением. Так продолжалось год. Это был чрезвычайно плодотворный год для всех нас (меня, психиатра и моей «семьи»). В один прекрасный день пришла психиатр и выложила:
- Ты мне осточертел, можешь уходить, просто скажи мне, а комиссия тебя посчитает абсолютно здоровым.
Я думал неделю (а заодно в последний раз висел на карнизе), а потом сказал ей. Мерцающие кадры – и я на улице с моими вещами, стою посреди прекрасной осени. Золотые листья падают на мои отросшие волосы, тепло. Что делать? Часа два сидел в парке, кормил голубей. Час катался в метро, там теплее. Пять минут смотрел телевизор в супермаркете, противно. За все это время мне пришла в голову только одна мысль, пойти к Вике. Вику я знал с больницы, она была восемь раз моей «тетей» и даже один раз «старшей сестрой». Она была на шесть лет меня старше и любила забавных людей. Через 30 минут после того, как меня посетила божественная идея заявиться к Вике, я стоял перед ее подъездом и со всей возможной злобой, которую можно достать из такого доброго человека как я, смотрел на домофон. Гребанная штуковина не пускала к еде и кровати. К счастью, когда я спросил одного из мальчишек, слонявшихся по двору без всякой цели, где живет Вика, он мне сразу ответил. Я набрал заветные цифры на дьявольском аппарате и стал ждать. На третий или четвертый раз мне все-таки ответили.
- Кто?,- спросил меня нежный, но жутко раздосадованный голос. Когда я представился, она, слава богу, без лишних слов открыла дверь. Я сразу заскочил внутрь, так как милые бабушки, сидевшие возле подъезда на заплеванных скамейках, уже начали подозревать меня в самых страшных грехах и перебрасываться вполне агрессивными фразами.
Дом был пятиэтажный, на последнем, пятом этаже была ее квартирка. Поехал на зассаном лифте, в углу которого валялись пять нежно-розовых, еще свежих роз. Стоило мне только дотронутся костяшками пальцев до ее двери, она резко раскрыла ее и рванула меня внутрь.
- Не нравится мне атмосфера нашего подъезда,- сказала она, немного посвистывая между словами. Еще она сказала: На кухне не трогая ничего мясного, я щас дотрахаюсь с Эндрю, и мы к тебе присоединимся,- и ушла в направлении двери, в которую было вставлено красное непрозрачное стекло, за которой, как всегда, располагалось поле действий. Но мне было на все наплевать, я рванул на кухню и стал намазывать на хлеб толстым слоем сгущенку, засовывать все это в рот и запивать молоком. Через десять минут закончил, налил три чашки чаю. Зашли Эндрю и Вика, оба лохматые, немного потные и почти в нирване.
- Молодец,- это так она поблагодарила за чай. Выпили его и перешли в гостиную. Устроившись в кресле и подумав, что уже не зря сюда приперся, я начал вкратце излагать суть дела. Эндрю, огромный русский мужик, смотрел на меня выпученными глазами, как будто не верил ни одному моему слову. Вика слушала внимательно, а потом объявила:
- Через недельку я тебя устрою на работу просиживания кресла. Щас спишь здесь, а потом осваиваешь место для сна под столом.
- И на том спасибо.
Посидели и помолчали. Я смотрел на люстру, в стекле которой плавало что-то, похожее на сперму.
- Чтож, мы пошли. Ты можешь пока поспать на диване здесь. Еда в холодильнике, но мясо не трогай.
Они ушли из дома и куда-то направились. Я остался один. У Вики в квартире не было ни телевизора, ни радио, так что пришлось прожить еще несколько дней без бесполезного убивания клеток мозга. Я взял книжку наугад из книжного шкафа, занимавшего одну стену в гостиной. Это была какая-то Йога. Заснул за ней на диване. Проснулся от счастливых голосов в прихожей. Вернулись Вика и Эндрю. По их голосам казалось, что они нашли кусочек Эйнштейна и собираются его как можно скорее съесть. Позже из ее комнаты стали разноситься стоны неземного наслаждения. В третий час ночи проснулся от страха, когда моих ушей достиг почти звериный вой. Уснуть после этого не удалось, так как через пять минут вломилась Вика, абсолютно голая. Она нашептывала себе под нос голосом, достойным богини боли: «Ну, где же эта хреновина?» Пошарив рукой в темноте по полкам книжного шкафа, она бросилась к дивану, скинула меня на пол и стала рыться в диваньих внутренностях. Через минуту, за которую она успела разворотить мое теплое гнездышко до неузнаваемости, она хрюкнула от восторга. Вика резко повернулась ко мне, в руке у нее было что-то длинное и толстое, похожее на бейсбольную биту, по лицу была размазана тушь и помада, а в волосах болтались какие-то цветные блестяшки. Она прыгнула на меня, отчего я покатился по полу. Милая Вика хохотнула и на носках от восторга побежала в свою комнату. Уж не знаю как вы, а мне стало по-настоящему жалко беззащитного Эндрю.
Проснулся я поздно, стекла окон запотели, а в квартире пахло ароматными палочками. Я побродил по квартире и нашел лишь два бесчувственных тела в комнате милой девушки Вики. На полу валялись виниловые пластинки, на некоторых из них остались еще дорожки. На кухне я опять пожрал все, что попало под руку, и улегся на диван смотреть в потолок. Вечером они проснулись, поели и начали вести интеллектуальные беседы на произвольные темы. Заснул за столом, меня нежно отнесли крепкие мужские руки и положили на диван, нежные женские руки меня раздели и укрыли. Как ни странно, больше трогать не стали, так что спал спокойно. На следующий день и на все последующие дни Вика просыпалась утром и отправлялась на работу, изображая нормальную девушку-скромницу. Эндрю тоже исчез, больше я его не видел. Я сидел весь день на диване и лениво перекатывал мысли в голове. Вечером возвращалась Вика, в жопу уставшая, просила снять с нее колготки и приготовить че-нибудь пожрать, но ни в коем случае не из мяса. Я лепил из подручных средств что-то съедобное. Она все проглатывала, запивала бокалом пива и начинала грузить меня своими чисто женскими проблемами. Когда она после часа изысканий изливала мне всю душу (редко это не сопровождалось слезами), переходила на самую актуальную тему – она нашла себе кого-то нового, контуженого десантника Микки (наверно, Мишу) и скоро затащит его ко мне на знакомство. Этого так и не случилось, в субботу Вика потащила меня на мою новую работу, где устроила меня сидеть за компьютерами и страдать херней, получая 700 баксов. Работодатель удовлетворился тем, что у меня двигаются все конечности. Вика поцеловала меня в лоб, пожелала удачи и пообещала скоро встретиться. Этого так и не случилось, зато она узнала мой рабочий телефон и позванивала иногда и голосом, явно указывающим на единовременную утрату ее мозгом работоспособности, рассказывала про всякие извращения или просто кричала в трубку.
Коллектив меня принял, скромно говоря, с раскрытыми объятиями. Каждый из них как будто был рожден меня ненавидеть. Я пришел туда в первый раз с длинными грязными волосами, длинными ногтями, в родном моем оранжевом свитере и под ним короткая футболка. С обеих сторон возникло временное отвисание челюстей. Мне хотелось блевать, когда я поочередно осматривал каждый экземпляр с хорошей дизайнерской стрижкой, в темном пиджаке, галстуке и белоснежной рубашке, с блестящими пластмассовыми зубами. Отвратно. Я сел за компьютер и уставился в выключенный монитор, познавательно. Через пять минут ко мне подбежал радостный шеф отдела и бросил пожать руку. Желания у него поубавилось при виде меня, и он уже собирался спрятать руку, когда я ее поймал и крепко пожал. Я думаю, он ее потом отмывал мылом и спиртом, а через неделю сходил к педиатру. Вот так и произошло мое знакомство с новым тесным дружным обществом. Свою задачу на рабочем месте я не понял, потому компьютер почти не включал. Мне, знаете ли, не нравятся его вибрации. Иногда я спал в своем фанерном уголке, а иногда делал, что хотел. Я ходил за спиной у этих упорных бобров в дешевых костюмах и высматривал на их экранах хоть что-нибудь. Хоть проблеск какой-нибудь мысли. Сам-то я не знаю, что это за штука такая – мысль, но думаю, что если увижу ее, сразу замечу. А здесь – тишина. Иногда я заставал кого-то из бобров за игрой в пасьянчик и т.п. Бобер, стуча сердцем, сразу же убирал ядовитое окно и открывал всякие файлы, набитые дерьмом, которой они здесь, судя по всему, и делают. Но мне-то какой интерес в ихних пасьянсах – пусть хоть через ухо пылесосом мозги будут высасывать – эффект тот же. Шеф, когда видел меня за «обходом», радовался так, что мог обоссаться. Я не помню, у кого здесь связи с Викой. Вика, кажется, шантажировала или трахалась с шефом отдела или с шефом шефа отдела, в общем, кто-то из цепочки прогнил, и я оказался здесь. В офисе я честно отсидел свою смену дней пять. За все это время я узнал только имена моих соплеменников и то, что они полные кретины. Что поделаешь – современное образование. Их с детства научили (может и сознательно) смеяться над определенными шутками, делать определенные вещи. Так оно все и пришло: детский сад – школа – колледж – университет – работа. Фальшивые ценности, вшивые идеи, лысая любовь с маленькой буквы. С утра они осуждали вчерашние серии любимых сериалов и новости из вчерашних газет, потом разговаривали на тему своей работы и/или жаловались на жизнь, в обед они травили анекдоты. После обеда – долго молчали, а потом их прорывало на шовинистско-сексуальные темы (женщин в коллективе не было). Когда работа заканчивалась, они говорили, как много им еще надо друг другу сказать. Я выходил вместе со всеми, а потом возвращался и спал в офисе, до того, как договорился с охранником. Кстати, про разговоры, больше всего мне нравилась часть с тишиной, самая интеллектуальная. Я даже просыпался от страха в это время, думал, что все-таки умер.
Жизнь шла здесь неспешно, как бежала вода в канализации. Когда я получил зарплату, я уже имел псевдо-нервно-тик. Это когда ты думаешь или притворяешься, что у тебя тик, так как считаешь обстановку, в которой живешь просто нечеловеческой и раздражающей, хотя настоящего тика у тебя быть не может в связи с твоей почти героической закалкой (и наклепкой) нервов. Я получил зарплату в конверте и как заводной повторял, что мне нужно развлечься, забыть все это «ничто», которое со мной последнее время происходило. На основе вышеупомянутых рассуждений я решил рвануть в клуб с «ненавевающим ничего хорошего» названием. Войдя внутрь, я понял, что «Банановая мешанина» ничем не отличается от обычного клуба. Разве что с наркотой ко мне подваливали в четыре раза чаще, чем обычно.
Я сел за стойку бара и стал потягивать теплое и пенистое пиво. Пиво очень далеко и глубоко покалывало чем-то остреньким и блестящим. Ко мне подошла какая-то девушка ниже меня на голову и в подозрительно белой рубашке. Я не стал концентрировать на ней внимания. Когда же она стала мне просто невмоготу со своим однообразным криком сквозь медленный и размеренный бит, я все-таки окинул ее взглядом. Она была чуть-чуть пухлая и старше меня. Я даже не врубился в тему, пока не заметил в ее руках диски, которые она, судя по всему, пыталась мне загнать. Я ее вежливо послал и углубился в черный океан своих мыслей. Полчаса спустя пришло время всплыть и вдохнуть свежего воздуха смерти. Я встал и пошел танцевать. Было как раз такое время, когда на танцпол выходили всякие бляди, считавшие ниже своего достоинства посещение таких дешевых клубов, так как клуб в эти минуты выкладывался на полную. Я пошел в отстойник. Выпустив гребанное пиво, я вышел и начал мыть руки в подозрительно чистой раковине, когда из соседней кабинки вылетели два парня, грохнулись об пол, стали кусать друг друга и извиваться на грязном кафеле. Ни одного человеческого слова, по звукам можно было сказать, что запутались два шланга с жидким азотом. Когда я уже выходил из отстойника, один из парней восторженно взвизгнул и бросился за мной в открытую дверь. Позади нас валялся другой парень, потихоньку плавающий в своей блевотине. Его друг, наверное, быстро удалился звериными скачками. Я выпил еще два бокала шампанского и отключи сознание. Пошел на танцпол и кто-то меня подцепил. Вскоре мы катались с какой-то сучкой по стенке, я думал, куда бы ее потащить, чтобы…, ну, сами понимаете. Она предложила выход, и мы отправились с ее друзьями к кому-то домой. Ночь кончилась здорово. Встал рано утром полный сил и посидел немножко в кровати. Внезапно зашел какой-то парень и, оглянув нас обоих, сказал: «Ты че, чувак? У нее же сифак!» Я успел проглотить слюну и начать думать о своем нелегком будущем, перед тем как он засмеялся. У меня сердце упало на пол, и я кинул в шутника первое, что попалось под руку. Он успел спрятаться за дверью. Я оделся и стал бродить по дому, не стоит говорить, что все было для меня ново как термоядерная физика. Зашел на кухню, там сидело восемь человек. Все невыспавшиеся и пили. Я начал пожирать все, что видел на столе, пока не успокоил свой желудок.
- А тебя, сучонок, мы не приглашали,- сказала одна из девушек с ярко-красными волосами: Может быть, это наша еда на целый месяц, а ты ее ни хрена не оплачивал,- она была, наверное, полной стервой.
- Я откровенно, чисто извиняюсь. Меня просто трясло от голода, я бы даже не дошел до двери.
- Мог бы с легкостью руку свою погрызть,- посоветовал чувак с совершенно извращенным видом. Я бы сказал, что он не расчесывался, стригся или мылся года два. Ну, разве что дождь его иногда окатывал. Наверное, почувствовав мою мысленную волну, он улыбнулся вежливой улыбкой и сказал: «Меня зовут Ник, то есть Никита».
Я представился и стал потихоньку переваривать съеденную пищу. Мина удовольствия растянулась на моем лице. После десяти минут бессмысленной болтовни, так как Джек и Кейт (Женя и Катя), решили потрахаться, мы ушли из кухни. Как и их имена, я много позже узнал, что Джек и Кейт всегда трахаются, и всегда спонтанно. На этот раз все началось с фразы: «А на столе я еще не пробовала» (это Кейт). «Не надо лгать, дорогая, конечно, мы пробовали на столе» (это Джек). «Я имела ввиду именно такой стол, грязный, с едой и все такое» (это, конечно, Кейт). После этого Кейт полезла под стол, а мы вышли из кухни и пошли в гостиную, вроде, чтобы не смущать, но на самом деле сами засмущались.
Мэри (в смысле Маша, это она меня так радужно встретила на кухне) неожиданно вскрикнула, а потом проговорила быстро, проглатывая слова: «А я не знаю, кого мы возьмем. Ты, блин, сучонок, принят, к чертовой матери».
Я попытался отвязаться: «Извиняюсь, ребята, я бы с радостью, но у меня работа, и вообще, я человек домашний».
Динго (в смысле Денис №I) злобно проревел: «Не пойдешь с нами, мы тебя в тюрьму отправим, скажем, что ты нашу Наташу изнасиловал зверски. А она была невменяема, что полностью соответствует фактам». (Наташа, это та самая, из клуба). Вот я был и поставлен перед этими фактами. Пока я размышлял, а это дело долгое и неблагодарное, сквозь гостиную прошла та самая Наташа, вернее, пролетела. Она была в длинном белом халате, в левой руке – бутылка Аква Минерале без газа, в правой – ложка и зажигалка. После того, как за ней захлопнулась дверь, я ее больше не видел.
Я подумал, что ничего не потеряю, если соглашусь, и согласился.
Алладин (Денис №II) сказал: «Это весьма разумно с твоей стороны. У тебя не было логически ясного выхода, ты был в ситуационном тупике. А теперь я тебе в пунктах изложу нашу идею. Во-первых: почему нас будет семь человек? Пункт А, это счастливое число. Пункт Б, среднестатистически на группу из 7 человек, не принадлежащих ни к какой-нибудь группе, реже нападают среднестатистические шайки грабителей и т.п. Во-вторых: Что? На, смотри (с этими словам он включил видеокассету, и на экране всплыли кадры передачи про выживание на островах), смысл один и тот же. В-третьих: Зачем? Затем, что ничто не имеет смысла. Когда я говорю про смысл, я вспоминаю историю, которую мне рассказал друг, ярый нонконформист: На лекции в серьезном дорогом университете лектор «предупреждает» малолетних идиотов и моего друга в частности: «Ну, вот представьте, вы сейчас влюбитесь, а потом – сердце стучит, глаза вращаются, а потом вас отсюда выгоняют за неуспеваемость. Есть ли в этом смысл, в этой любви? Никакого, зато все старания для поступления сюда коту под хвост». Мой друг встал и спросил: «А если в любви нет смысла, то где он есть?». Лектор оставил этот вопрос без ответа. В общем – ни зачем. Итак, в-четвертых: Как? Да как угодно. Мы должны делать все спонтанно, это должен быть спонтанный разум семи человек, но не массовый разум семи кусков плоти. В принципе, я думаю, все понятно. А теперь – ты (это он ко мне) и ты (это он к Нику) – сходите, купите нам еды на вечер, мы должны для начала хорошо поесть».
Мы поперлись с Ником через два квартала к типичному супермаркету.
- Супермаркет – анонимное место для массового служения Богу Толпы и Богу Единства,- сказал мне Ник и мы зашли.
Побродили вдоль прилавков. На них была куча всего, а вокруг всей этой дряни толпились женщины всех возрастов и просто в невозможном количестве. Им всем всегда нужно было что-то одинаковое, и они молчаливо пихали друг друга и к чему-то самозабвенно пробивались.
- Жуть,- сказал Ник – пойдем, поищем чего-нибудь попроще.
Мы пошли к овощно-фруктовым рядам и набрали килограмм десять «зеленой» еды.
- Люблю хоть что-то почти настоящее, хотя уже нельзя быть уверенным в этой вишенке, даже в этой гребанной крошечной вишенке. Дьявол!,- Ник кинул вишенку на пол и раздавил своим дешевым кроссовком.
Мы взяли огромный кусок мяса и потащили все домой. По пути, на стоянке вокруг супермаркета мы заметили мужчину с тележкой, стоявшего как камень посреди стоянки. Я пригляделся и заметил слева еще парочку, а справа как минимум пять таких же точно истуканов.
- Ошибка системы,- прошипел Ник и пополз к ближайшему дядьке.
- Извините, вам чем-нибудь помочь?,- ехидно спросил он.
- Да нет, что вы, молодой человек, мне не нужна ваша помощь, спасибо.
- Если вам не нужна помощь, то какого хрена вы стоите здесь, на пустой парковке и загрязняете зону моего визуального контакта с окружающей средой. Валите, блин, домой.
Мужик немного подумал и куда-то двинулся, хотя у него дома то и не было наверно.
- Вот так и живу.
Мы двинулись дальше, пакет с мясом начал протекать, оставляя кровавые следы на джинсах Ника и асфальте. Я безучастно шел рядом. Мерцали фонари, совсем стемнело. Когда мы пришли обратно в дом к моим новым друзьям, настроение там заметно повысилось. Открыли бутылку шампанского (а потом еще вторую), а по полу стелился плотный сигаретный туман. Все, кроме меня и Мэри, набросились на мясо прямо руками. Мэри отхватила кусок ножом и стала его жарить на веками немытой сковородке. Предполагалось, что половина этого куска моя.
Мэри сказала: «Ведут себя как животные, блин, отвратительно, гадко и по-детски. Есть сырое мясо – это придуманный ими пунктик, говорят, так полезнее. А я вот, блин, не могу и не хочу».
Я съел мясо, заел заплесневевшим куском хлеба и принялся за спиртное. Во главе народа уже стояло вино, и после шестнадцатого тоста я ни черта не помню. Помню, что мне приснился сон. Помню, про что он: сотни нежных рук медленно и медленно поднимают меня в небо, а потом, когда я готов коснуться Солнца и самого Бога, они меня медленно и медленно опускают вниз, пока я до конца не опускаюсь. Вокруг стало темно, жутко. Вокруг все скользкое, я смеюсь и растираю что-то черное (там все было черное) по своему телу, а когда дохожу до рта, у меня оттуда вылезает какой-то червяк, одна сторона которого голубая, а вторая розовая. Червяк говорит: «Я перестала интересоваться этими грязными книгами, это абсолютно меня больше не увлекает, фи». Червяк выползает из моего рта и удаляется в направлении черного горизонта, а я остаюсь один и кричу: «Нееееееет». После этого ощущение такое, что я бутылка, и из меня вынули пробку, глаза начинают хотеть сблизиться, перед глазами – сумятица цвета и вихрь материи, я понимаю, что ухватиться не за что и засыпаю снова. Будь, что будет.
- Вставай, дебил,- это… Верно – Мэри. Я попытался не реагировать, но через секунду она запрыгнула на кровать, и я почувствовал холодный, твердый и шероховатый каблук ее туфли у себя на лбу. Пришлось открыть глаза. Она была в юбке.
- Отличный вид, - пошутил я или не пошутил?
Мэри вчера покрасила свои светлые волосы в ядовито-фиолетовый. Глаза не режет, но сознание смущает. Она спрыгнула с кровати и обрадовала:
- У тебя с утра социальная работа. Будешь чистить туалет, ты его загадил донельзя,- я попробовал улыбнуться, но не смог. Наскоро одевшись, пошел – выполнил задание. Через полчаса упорного труда и тщательного отмывания рук, зашел на кухню. Все готовы были лопнуть от смеха, кроме Ника, он крутил в руках кубик Рубрика и ни на что не обращал внимания. Я промычал в улыбающееся лицо Мэри: «А ты волосы везде в такой цвет покрасила? Я не заметил», и сразу же получил удар по щеке, хотя все равно его не почувствовал. Есть после увиденного в туалете не хотелось. И вредно это. Схватил жидкий йогурт, уселся на шаткой грязной табуретке и стал его попивать. Динго разразился речью:
- Дорогие дамы и господа, сегодня великий день,- он глубокомысленно нас окинул взглядом. – Возражений, на хуй, надеюсь, нет? Так вот, бля, великий день – это когда ты, бля, встаешь и чувствуешь, что ты ща хотя бы день не будешь давать катиться своей жизни в полную жопу. Всем нам здесь присутствующим, выродкам поколения Pepsi, предстоит миссия мирового значения, бля, и это не шутки. Наша задача – порвать хреновы узы жизни начисто и выйти в наиполнейший астрал, оставив позади говно жизни сей, ибо смысла в ней нет и не будет. Опять же, я так думаю, возражений нет? Этот гребанный день придумал не я, не вы, а кто-то, неизвестно кто, честно. Но, бля, я безапелляционно думаю, что этот кто-то был мозг, и, бля, не хренов просто мозг, а, бля, Мозг. Че мы будем делать, никто еще не знает. Насчет финансовой части не беспокоиться никому! Я беру все на себя.
Я хотел захлопать или расплакаться. Совладав с чувствами, я взглядом пытался показать, как мне не хочется в это все ввязываться, но сожаления я не добился. Все мысленно ответили «Нам посрать на твою работу, детей, семью, родственников, никуда не денешься». Весь оставшийся день посвятили тому, что готовились. Мэри медитировала, ну или что-то в этом роду. Динго и Алл пошли кому-то названивать. Кейт и Джек пошли…, ну, в общем, чем еще они могли заниматься? Ник предложил мне пару вещиц из его гардероба, чтобы я не выглядел мразматичным уродом, а сам пошел собирать все острые и бьющиеся предметы в доме и класть их в огромную картонную коробку. Когда я кое-что подобрал, он позвал меня помочь выбросить коробку на улицу. Внутри коробки звенели ножи и вилки, когда мы тащили ее через огромный бетонный пустырь к самообразовавшейся свалке.
- Ник, чувак, мне охрененно интересно, как это Динго собирается за всех платить?
- А, ты ведь не знаешь. Скажу тебе по секрету, отец Динго – большая шишка в мире порошков и колесиков. Он, понимаешь ли, вершинка вершинок огромной пирамиды. У него денег просто навалом. Динго у своего отца работает, чисто возит цыфорки да слова. Ну, особые цыфорки да слова по всяким там клубам. Кстати, там мы оттягиваться и будем. За все это Динго получил возможность класть себе деньги в карман, что, естественно, записывается как жертвование для школ и психбольниц, от чего у отца Динго меньше проблем с людьми в форме. А они ему ой как не нужны. Это в общем, ну и, ясное дело, супер-секрет.
- Вот это жизнь. Хотя Динго и не кажется очень уж счастливым.
- Не обращай внимания, счастье его ушло безвозвратно из-за супер-«лекарств». Он подсел на Гарри, а когда отец узнал, то чуть его не убил. Динго так резко оборвали с Гарри, что он чуть-чуть свихнулся. Теперь он водится только с «разноцветными», с ними он еще похож на себя прежнего. А то, почему он в золоте не живет, понятно. Он не должен прыгать выше головы, чтобы внимание не привлекать, так как все через него практически проходит. Вся эта сеть дерьма.
- А кто вас всех вместе здесь собрал?
- Это все тот же Динго. Ему было скучно, да и прикрытие не большое. А мы настолько сдвинутые и довольные, что нам никакого счастья его подставлять нет, и тебе не захочется, поверь мне. Наташа – его бывшая подружка, сейчас, как видишь, она скатилась до того, что ей никто не нужен.
Мы забросили коробку на самый верх мусорной кучи и пошли обратно.
- Это все для Наташи, Динго ее любит еще, кажется. Он хочет, чтобы она завязала. Мы сегодня уйдем и запрем ее там. Будет питаться жидкими йогуртами с бифидокультурами. У нас дома теперь запаса хватит на месяц.
Мы подошли к дому, кто-то загружал мебель, на которой мы только что сидели.
- Там не останется ничего, кроме еды и голых стен.
Внутри квартиры царил переполох. Грузчики тащил мебель, а строители замуровывали окна.
- Это так, для виду, наверное,- неуверенно пробормотал Ник и умчался в туалет.
Квартира стала превращаться в тюрьму, кто-то спешно надувал резиновые кресла и диваны, все резиновое. Алл ходил вокруг и пытался всех направлять. Его визгливый голос слышался отовсюду: «Ты че0нибудь нормально делать умеешь?», «Ты – полное дерьмо», «Ты – абсолютно неквалифицирован», «Ты – самое неуклюжее существо, которое я видел». Дин был не из тусовщиков, он был на три года старше Динго и был помощником отца Динго на месте. Все время считал и считал. Я подошел к нему и спросил:
- А почему бы ее просто не сдать в специальную клинику?
Алл посмотрел на меня удивленно:
- Ты не поймешь, конечно, но это бросит тень на кое-кого и на Динго в том числе. Тем более нам из нее могут фарш сделать, что в ее случае вполне возможно. И еще, знаешь, чисто интуитивно можно предположить, что и Наташа и Динго получат от этого удовольствие особого характера и определенной степени. Возможно, Наташа сама этого сильно хочет.
Я пошел бродить по квартире, пока не попал в комнату Наташи. Здесь было еще тихо, и ничего не трогали. Слышно было ее свистящее дыхание. Я взглянул на нее – она была жутко бледной и худой, губа растрескались, волосы спутаны и склеены грязью. Один глаз у нее был открыт, видно не хватило сил. Я его осторожно прикрыл. И вот эта девушка была со мной тогда? Наверное, это был предсмертный крик души. Я вышел. День прошел как по плану. В десять вечера мы все были одеты и стояли у двери. Кейт и Джек уже гуляли по коридору. Наташа лежала в гостиной на резиновом матрасе. Мэри неожиданно сказала Динго, когда напрягающая тишина стала совсем уж напрягающей:
- Она не убьет себя, она этого не хочет. Простые варианты ты убрал, а до сложных у нее не хватит сил духовных додуматься. Так что ты не ссы, сосунок. Помчали.
Динго закрыл дверь, до последнего момента смотря в щель, а потом закрыл односторонний замок дрожащими руками и повесил огромный ключ себе на шею.
Когда мы спускались по лестнице, Ник шепнул мне: «Кажется, они даже помолвлены». Мы вошли в урбанистический пейзаж ночного города и спустились в метро, к центру.
К центру, вперед, на Солнце. Благослови нас Бог, ибо несем мы частицу его во свет и победим свет светом и кинем кожаные покрывала на фиолетовые лампочки действительности, дабы не осквернял сей богомерзостный свет душу мира сего.
Из жизни: чувствую себя дохлым, абсолютно.
Вот, пока мы рассекаем прогнивший эфир вселенной, сидя на сиденьях в метро, я расскажу вам, как познакомились Джек и Кейт. Эту историю я услышал от кого-то позже, не помню кого.
Начнем с Джека. Он – типичный псих. Его родители все время переезжали, и у него никогда не было настоящих друзей. Он взрослел и взрослел, не не было парня, который бы настолько хорошо его знал, чтобы посвятить в смысл жизни. Джек, брошенный всеми в своей одноразовой квартире, сидел и ждал, когда смысл жизни сам придет к нему. Зато у родителей Джека всегда был смысл жизни – они встретились в клубе онанистов и занимались тем, что собирали у себя в огромных чемоданах кассеты с порно и всякие штучки для одиночественного использования. Как они поженились – никому не понятно, а как у них появился Джек – я думаю, даже богу неизвестно. Ну вот, как-то они вместе жили. Естественно, в один прекрасный день Джек наткнулся на эту мозги-в-трубочку-сворачивающую коллекцию. Он стал смотреть кассеты, почти с того же момента, как стал ходить в школу. Грязные кадры разъедали мальчику мозги. И никто из одноклассников так и не скзала ему, как надо все «провернуть». А сам он не догадался. Он просто не стал индифицировать себя с людьми на экране и все. Вот поэтому-то он и псих. С пятого класса он ходил по школе с неизменным стояком и не знал, что с этим делать. И никто не обращал на него внимания. Только дети его пугались и отходили подальше. Так он стал еще более замкнутым, еще более увлеченным своими нехудожественными фильмами. И что удивительно, он так и не догадался, как спустить заряд, но уже в девятом классе его пожалела одна одиннадцатиклассница и сделала ему минет (а может ей было просто любопытно). С тех пор Джек понял, где счастье в жизни и уже в десятом классе стал заниматься сексом с одноклассницами или же просто с отчаявшимися женщинами за тридцать. И никаких угрызений совести. Наверно, вся кровь, которая должна была способствовать развитию центра совести ушла в другое, более полезное место. А потом Джек закончил школу, сбежал из дому (а через неделю его мать и отец оттуда съехали) и начал вести совершенно необыкновенную жизнь. Он на все свои карманные деньги пошел в клуб, там познакомился с девчонкой, и они поехали к ней домой. После этого она не хотела его отпускать, хоть и была на два года старше. Он пожил у нее недельку. Недельку, которую та никогда не забудет. Потом пошел с ней в клуб (она за него заплатила), бросил ее там и нашел новую. И так далее. Главное дело в том, что он пошел, а потом его водили, только в дорогие клубы, и она там находил исключительно богатеньких папиных дочек, которые к нему так и липли. Эти самые богатенькие дочки могли его недельку покормить и одеть за свои деньги и подлечить, если надо. А через месяц-другой о нем уже знали толпы молоденьких и не очень, но элитных и богатых девушек, которые хоть на неделю хотели утонуть в сумасшедшем сексе. Каждая узнавала это от другой, когда они сидели в парикмахерской или маникюрном салоне, в переодевалке дорогого бутика или за чашечкой кофе в дорогом ресторане. Вот так двери в безоблачный мир были открыты Джеку. И он не сопротивлялся. Он никогда не спал на одной кровати больше десяти ночей подряд и никогда не видел перед собой уже приевшееся молодое или не очень, но обязательно строго правильно покрашенное личико. Бывало даже так, что он попадал к какой-нибудь девочке три, а то и четыре раза. И ничего. Он и она каждый раз притворялись, что это случайное увлечение, навеянное экстазическим клубным настроением. И Джек каждый раз делал все еще лучше и лучше, его ничто не останавливало. Что интересно, ни одна из его «подружек» не забеременела, что в глазах тех же надменных, горделивых и до кончиков волос эстетических «подружек» было огромным плюсом. Это продолжалось четыре года, и Джек был только в расцвете сил, но именно тогда ему переставало «хватать». Он каждый раз получал огромное удовольствие. Но он хотел больше и чаще. Он хотел дойти до такой точки, когда мозг перестанет существовать как дорогая и неподходяще нежная часть его тела-машины. Вот тогда-то он и встретил Кейт.
Кейт – обычная девчонка, по крайней мере она всем такой казалась до шестнадцати лет. Но в пятнадцать ей попался удивительный и необычайно чуткий юноша на два года старше ее. Он настолько ее полюбил, и настолько на мозг ему давили его гормоны, что он уложил все-таки Кейт на одеяло, которое расстелил на крыше шестнадцатиэтажного дома. И так он был ласков и нежен, и так был полон желания, что Кейт, вопреки всем законам природы (а также законам модных журналов в глянцевой обложке) все-таки испытала некоторое количество оргазмов и рассталась с юношей совершенно довольной. Они больше не встретились, юноша пошел светлой дорогой в будущее, помогать людям и заслуживать благословения божьего. А Кейт целый год сопротивлялась, но в шестнадцать лет сошла с ума, стала знакомиться с богатенькими маменькиными сынками и преподавать им очень полезные советы. Когда, где-то около полуночи, она выжимала из них все, что можно, она начинала морально-эстетическо-духовную атаку. Она до рассвета говорила им, какими им нужно быть нежными и ласковыми с противоположным полом, ну и так далее. В общем, она создавала целое поколение похожих на ее единственного юношей. И они не жаловались. Но она становилась все ненасытней и ненасытней. Пока, наконец, в очередном дорогом клубе не встретила Джека.
Они потанцевали, почмокались и про себя подумали: «Ну все, она моя», «Ну все, он мой». Они вышли из клуба в обнимку и шли по темному тротуару, изредка врезаясь в белоснежные столбы ночных фонарей. Оба ждали. Джек ждал, когда же его наконец поведут в очередной огромный домик, в комнатку с розовым мягким ковром. Примерно того же ждала и Кейт. Когда темы для разговора закончились, и наступил тайм-аут языково-мозговых мышц, в их разбухшие ярко-алые подсознания стала проникать правда. Они отскочили друг от друга и уже хотели броситься наутек, в какой-нибудь клуб, чтобы не провести ночь зря, когда их взгляды столкнулись. Примерно так смотрят друг на друга два шизофреника, в голове которых прокручивается один и тот же эпизод одного и того же ток-шоу. Они смотрели друг на друга как две последние особи вымирающего вида. Когда они приближались друг к другу, они все больше и больше понимали, что таких как они, больше нет. У них даже черты лица были одинаково искажены от постоянных оргазмов. Их обоих не могла захватить ни одна привычка, кроме бессовестного и безграничного, умопомрачающего и дико скалящегося желания. Они поняли, что могут убить друг друга, если соединятся, ведь получится сверхэнергия, двойной источник, способный затопить вся и все. Но они на это пошли и занялись сексом до самого рассвета, пока их с моста не обкатила какая-то старушка ледяной водой из ведра. Но им было вовсе не смешно и не стыдно. Они глядели друг другу в глаза и видели там отражение своих глаз, в которых было отражение других глаз, и понимали. Они понимали, что только в одном случае смогут получить то, что хотят. А именно – если они будут вместе и будут друг о друге заботиться. Так и пошло. И в один прекрасный день они встретили Динго, который увидел перед собой уже истощенных скелетов (Кейт тоже сбежала из дома) и решил им помочь. Почему? Потому что ему было скучно и одиноко.
Мы едем в метро, и Кейт опять начинает приставать к Джеку, и он ей отвечает. Короче, когда мы подъехали к нашей станции, вагон был пуст (не считая нас), а в соседних вагонах можно было увидеть только бесчувственные затылки и пару-тройку любопытных глаз. Мы вышли. Джек положил рядом с местом действий пару салфеток, вдруг кто уберет.
Мы выпили по пиву и завалились в клуб. Там Динго и Ал нас бросили. Так что мы вчетвером (кроме Мэри, она сидела и злобно попивала свой коктейль) пошли резвиться под Хаус. Клуб был не очень, но довольно семейный. То есть, мысля по-Джековски, если никто мешать не будет, здесь всех девушек можно успеть за ночь довести до оргазма всего лишь одному человеку (разумеется, ему – Джеку). Через час мы втроем вернулись к столикам (Ник продолжал бушевать, даже убыстряться умудрялся – одно, два, три, четыре прыжка между хаусовскими бахами). Джек и Кейт уселись на стульчики и полезли друг другу под футболки, а я присел к Мэри.
Мэри была, видимо, не в духе, как всегда. Когда я спросил, почему все-таки она такая стерва, она окинула меня презрительным взглядом и заказала себе коктейль, а мне попросила абсент. После второго у меня совсем умерло желание с ней болтать, Ия попробовал ее обнять. Когда ее остренькая коленочка врезалась в мое междуножье, я понял, что здесь я ничего не найду и пошел на танцпол. Ник был все еще там. Выглядел по-страшному. Весь вспотел, волосы как после дождя. Взгляд безумный, оскал звериный. Он даже слюной брызгался, когда из стороны в сторону головой дергал. Вокруг него как-то массово образовалась безопасная зона, и никто к нему не подходил. Я тоже не решился. Он все больше походил на шамана какого-то древнего племени, которое окончило свое существование массовым самоубийством всех-всех-всех. Я начал тусоваться сам, пока ко мне не привалила какая-то высокая азиаточка. Мы с полчасика друг о друга потерлись, а потом она потащила меня в какой-то тихий уголок бара. Мы сели, и я уже стал подумывать, как и где бы нам перепихнуться, так как уже успел схватить еще пару абсентиков, и особое настроение обволокло меня, как кокон гусеницу. Но тут-то она меня и обломала, когда начала говорить. Говорить – это вообще плохой знак. Я не помню точно, что она говорила, но обрывки ухватил: «….за что… как змеи, окутывают и до того скудные мозги, мешая дышать, мешая чувствовать свободу… яркий огонь моего сердца готов был сжечь все преграды, уничтожить все на своем пути, лишь бы подойти к его воротам… я стучалась, как умирающий зверь о прутья ненавистной клетки, имя которой – равнодушие… он мне стоил не только денег, нет, это не так уж и важно, вот кровь моя, ибо есть душа моя, и та из той течет и капало, как исток свой берет… я покрасила волосы, вдруг поседею… как стихи, но без рифмы, готова была из окна выброситься, потом купила набор бритв… дура, жалею, а главное – жалею, что пожалела, вот что… ну, попытка не пытка… я думаю, никто не поймет… мой первый раз после… все равно дешевле, чем у психоаналитика…».
Это, ей богу, все, что я запомнил. После чего она так посмотрела на меня по-собачьи, так предано и доверчиво. Ну и я положил одну руку на ее роскошную ножку, а второй потянул ее головку и очень-очень нежно запечатлел на ее лбу свой поцелуй. Через мгновение она вскочила, вся такая пружинистая и пошла от меня. Лишь на четвертом шаге повернулась, личико все заплаканное, и прошептала: «Дура». Я думаю, это она не мне, а себе скорее всего, хотя, кто может знать?
Я остался сидеть один, весь в расстроенных чувствах. Больше я ее не видел. Через пятнадцать минут вернулся к Мэри, Джеку и Кейт. Последние двое выглядели ужасно счастливыми, а Мэри была не слабо в подпитии. Стервозно-злобный оскал на ее лице сменился отсутствующей улыбкой, типа «вас все равно уже не исправить». Мы начали с ней спорить о смысле жизни, но почти добрались до истины, когда пришел Динго и Дин, притащившие под руки Ника. И мы куда-то пошли. На улице вовсю светило солнце, листья шелестели под ногами. Через десять минут мы оказались в тесной комнатке без мебели и повалились на пол. Все, судя по наступившей тишине, сразу же заснули. А вот я заснуть не мог. Во-первых – когда я закрывал глаза, крошечные цветные пятнышки крутились у меня в сознании на черном фоне так, что похоже было, что они изображают конец вселенной-центрифуги.
Ну а во-вторых – мораль. В помощь маленьким безмозглым дошкольникам надо вклеить сюда вырезку из старой вонючей газеты, но обязательно – с моралью.
Мораль – не пейте. Алкоголь – депрессант (спасибо Ирвин) и вообще полное дерьмо. Последнее слово из сей морали я произнес в своем заплесневелом мозгу, когда кровь резко прилила к голове. А произошло это по причине опускания головы в дыру только что совершенно неизвестно откуда-то из темноты появившегося унитаза. Чакры раскрылись и никак не хотели закрываться, пока не высказали все, что они об алкоголе думают. А там и долгожданный сон подошел.
Как ни странно, проснулся возле Мэри. Чудесный осенний рассвет только собирался обласкать своим теплым чудом мои блестящие с спросонья глаза. Я почувствовал, что полон сил, что энергия микрокосмоса так и раздирает меня изнутри, что пора завязывать с подкожным винилом. Я прям сразу взял и вскочил на обе ноги, принял вертикальное положение. И зря. Огромная, тяжелая голова потащила меня поближе к прочному и надежному полу. Когда я падал, какой-то частью тела громко задел Мэри, на что она сквозь сон что-то прошипела.
И вот, пока я приходил в себя и обдумывал, как бы мне сняться в уоренер-браузеровском мультсериале, в голову стали лезть другие, более плохие мысли.
«Я каждый раз просыпаюсь и не понимаю, кто все эти уроды, кто заправила этого циркового шоу на природе? Ну, а потом приходит прояснение, что вот тот и вот тот небритые парни, руки которых что-то держат под накидкой соседа, и вот тот и вот тот ребята, лежащие, вернее, купающиеся в чьей-то блевотине, и вот тот дядька, у которого палец еще во сне застрял в его же заднице, ну и все остальные говнюки, лежащие как на черно-белой фотографии, снятой на какой-то нонконформистской оргии – все они – моя паства. Вернее, эти двенадцать ошибок нашего поколения – самая их продвинутая часть, которая за мной прется, где только можно. Оглянув это разлагающееся дерьмо, я внезапно нащупываю мешочек с деньгами между ног. Бог сказал, что кто-то из них – крутой кидала, а я имени не расслышал. Зачем нам деньги? Сам не знаю. Хотя нет, вру, знаю. Блаженная (которая непрофессиональная) улыбка пробегает по моим устам – я хочу и стану когда-нибудь Наполеоном, когда денег достаточно накоплю.
Кто-то стучится в дверь. «И здесь застукали». На улице пошли завывания о несправедливости жизни и прочих бедствиях. Через минуту мы все собрались в самой большой комнатушке. Самое первое, что мне бросилось в глаза – лицо Фомы, сегодня оно было необычно счастливое. Потом я чуть не ошалел – у Фомы был стояк, причем такой, что его заметить было невозможно. Он вот-вот мог выскочить из-под грязной рваной одежонки Фомы. Я сразу посмотрел на Иуду. Он подмигнул мне и улыбнулся. «Ублюдок». Это, реально, ни в какие ворота не лезет. Этот пидор уже всех здесь совратил. А ведь главная идея была – воздержание. Силу мы должны накапливать, во всех смыслах. Фоме – желтую карточку. Иуде – смерть и пожизненное в аду. Но, собственно, собрались мы не для этого.
- Валить нам надо отсюда, ребята,- сказал я как можно более командным голосом. Один из них, тот, который еврей, аж подскочил и залепетал:
- Нельзя, хозяин. Люди нуждаются. Ты ведь можешь им помочь, бог всесилен.
- Ага, ага. Но только у меня манна еще не восстановилась,- и, не дожидаясь ответа, я выпрыгнул из окна в сад за домом. Они – за мной. Иуда, ехидным голосом:
- Все равно это не правильно, нельзя нам так делать.
- Пошел ты.
Я пошел по саду, остальные, встав полукругом, за мной.
- Дети мои. Ничто не есть то, что вы думаете. Вы слепы и глухи к правде, ибо только Бог имеет глаза всевидящие и уши всеслышащие. Потому вы на него, на свое чувство связи с Богом должны опереться, как путник опирается на трость, когда переходит болото. Не в силах вы решить, что делать должны, но сделаете то, что нужно от вас, ибо все решено, и вселенная идет по одному, единственно правильному пути. Задача каждого не противится Божьему провиденью, а вникать в суть вещей, им созданных, дабы обрести покой нерушимый и потом возле Бога почетное место свое занять. И нет в сем деле лучшего пути, чем понять и наблюдать красоту и божественность малого, а потом боготворить созданное из малого большое. Ибо птица – есть часть души божьей и так же важна, как и ваши рудиментарные органы. Во всем Бога ищите, и везде Бог вас найдет. Дерево же есть часть земли, что есть часть мира, Богом созданного. Провожу я по нему рукой и умиляюсь, мягка его кора мягкая как нежнейшая ткань и греет меня и руку мою, источая тепло свое любовью своею.
Я начинаю доставать из маленького дупла в дереве какого-то жучка, чтобы наглядно продемонстрировать им божественность его, когда слышу сзади крик:
- Бей придурка, он нас здесь с ума свести решил,- чувствую крепкий удар по темечку и начинаю падать, но дупло с огромной силой неожиданно сжимает палец и не хочет отпускать, так что я просыпаюсь».
Громкий протяжный визг. Я продолжаю пытаться малыми усилиями вытащить палец из… Боже мой, из задницы Мэри. Но она, мне кажется, уже запалила меня. Я ничего такого не хотел. Когда я наконец вытаскиваю свой палец, Мэри вскакивает, натягивает юбочку и, не дожидаясь объяснений, бьет меня в самое болезненное место. Я начинаю от неожиданности и боли скулить, сгибаюсь пополам, лежа на боку. Слышу смех голодной гиены – это Ник. Я, заживляя свою душевную рану, заснул без сновидений.
Концентрация – дерьмо. Не концентрируйся! Может, ты и начнешь стаканы двигать, зато потом кончить не сможешь в полной тишине.
Проснулся, судя по всему, позже всех. Когда Мэри проходила мимо двери в комнату, она заметила, что я уже встал, и послала мне целую кучу проклятий. Я оделся и вышел из комнаты, где все мы спали. Ник показал пальцем в сторону, где находился туалет + ванная. Унитаз показался жутко знакомым. Отражение мое выглядело просто суперхреново. Хоть не смотри.
Попили чаю, съели по шесть йогуртов с хлебом и вышли из дому. Оказалось, мы ночевали в старой засранной гостинице, просто Динго выломал дверь в один из номеров и предоставил его в наше распоряжение. Алл куда-то пошел по дулам. Это ж сколько кружек кофе нужно выпить, чтобы не заснуть после такой ночи? Завтракали в Макдоналдсе (или обедали). Полное дерьмо. Захотелось вернуть время обратно и пойти наесться хот-догами.
Оставшееся до ночи время мы провели в антикультурном вакууме. Сидели и читали женские журналы, пока Динго с кем-то о чем-то договаривался. Я бы это назвал издержками удовольствия. Нас с Ником опять послали за едой. Мы, недолго думая, купили десять пачек кукурузных палочек и пошли обратно. Каждая из пачек была размером с меня, поэтому пришлось идти на ощупь. Проходя по тихому и пустому переулку, м ы натолкнулись на какого-то придурка. Вернее, он на нас натолкнулся, видимо, ему стало немного скучно, и он решил развлечься. Несмотря на то, что нас было двое, он, приняв нас за обычных придурков, начал пихать Ника и требовать че-то. Через три минуты Нику, судя по всему, сорвался. Единственное, что я успел разглядеть, это то, как Ник бросил палочки на асфальт, схватил парня за кожу на лице левой рукой, а право ударил. Когда тот уже начал выпрямляться, Ник со всей силы врезал ему ногой в живот и начал пинать уже лежачего. Я тое чуть-чуть присоединился. Потом мы собрали хлопья и пошли дальше. Все не очень обрадовались нашей покупке. Мэри даже отказалась это есть и пошла покупать себе йогурт. Через час я понял, что лучше бы последовал ее примеру, меня так скрутило, что я на всю жизнь пообещал себе не есть больше этих палочек. По бледному лицу Ника можно было догадаться, что он думает о том же. Когда я немного отошел, объявился Динго. Он сообщил:
- Сегодня у нас тяжелая программа. В общем, придется идти в клуб сатанистов, там у меня крупный заказ. Так что, сильно верующие, спрячьте свою гордость под своим засранным плащом терпения и приготовьтесь.
К сатанистам мы поехали уже после захода солнца. Клуб был похож на подвал, переоборудованный сначала под общественный туалет, а потом уже под клуб. Здесь водился самый попсовый тип сатанистов – в черной одежке, с пентаграммами и серьгами. Играл какой-то душераздирающий рок. Мы сели в уголке и заказали по пиву. Через час меня слегка подташнивало. И главное, там не было ни капли нонконформистского духа. Может, кто-то на столах и трахался, но я этого не заметил. Сегодня Мэри курила. Перед ней лежали одна на другой пачки Vogue, Marlboro и черного Собрания. Начинают слезиться глаза. Вечеринка превратилась в бал привидений. По середине помещения кружился круг сатанистов. Им уже было на всех насрать. Начали зажигать свечи. Я вышел на улицу подышать воздухом. Через минуту меня тронули за плечо. Я оглянулся. Это был тот самый парень, которого мы с Ником запинали, и с ним пара его друзей. Через три минуты я отключился.
«- Иисус Христос, сын Божий, всей душой своей молю, используй силу свою и помоги мне с моими начинаниями. Я хочу сделать всех людей сытыми и жизнью довольными.
- И что ты думаешь, придурок, я прям возьму тебе и помогу с твоей лавочкой? У Бога есть дела поважнее.
- Ох, нет, сын Божий. Я привел сюда жену свою и прошу, дабы ты принял тело ее, как дар, лишь бы исполнил ты просьбу мою.
Во время почти сказочного минета, я, закатывая глаза, спросил:
- Как имя твое, сын мой?
- Рональд Макдональд, Иисусе.
- Ступай с Богом, Рональд, процветать будет твоя лавка, и сам ты бессмертным станешь в памяти людской.
- Спасибо, Господи.
Через час. Сидим на полу в кружочке. Ребята тушуются, речи ведут на всякие вредные метафизические темы. Я сижу и заполняю ручкой анкету. Наверху заголовок – Анкета по воскрешению. В самом верхнем правом углу – God’s Company. Тираж 10000, экземпляр № 64. Издание третье, исправленное и дополненное. Несанкционированное копирование и распространение запрещено.
В анкете графы: Имя, Фамилия, последние три года рождения, желаемая дата воскрешения, причины воскрешения, условия; организация, чью волю вы представляете и т.п.
Я так увлечен заполнением анкеты, что чисто случайно заметил, что апостолы устроили потасовку. Ну, это их проблему, я перешл в другую комнату и сел там. Через минуту поднимаю глаза, а передо мной – оно, чудо с крыльями.
- Ты кто?- спрашиваю я.
- Я – херувим.
- И что ты здесь забыл?
- Как что? Что надо, то и забыл.
- А ты, типа, ангел, да?
- Ну, вроде того. А че, завидно?
- Да не, нифига. У вас там никакого секса нету, хреново.
- Ничего себе нету. А это, тогда что?
Он материализовал посреди комнаты небольшой телевизор с видаком и вставил кассету. Ничего не видно, только яркий белый свет.
- Может, ты чуть-чуть яркость уберешь? Уже лучше, видно хорошо. И правда, все как у людей. Может, тоже в ангелы записаться?
- Знаешь, я тут подумал. А можно мне…»
Холодная вода на лице. Я в какой-то квартирке. Надо мной склонилась Кейт. Видно грудь. Ничего себе.
- Да ты смотри, ты почти не дохлый. Ну, они тебя и разколбасили.
Чувствую, как все тело ноет.
- Хотя вроде ничего не сломано, просто полежи пару часиков, а потом я тебе дам поносить свои прекрасные и огромные черные очки.
Через три часа неглубокого сна я с трудом встал и пошел под душ. Даже после этого моя материальная оболочка оставляла желать лучшего. Я сел в глубокое кресло и начал копить силы.
Квартирка, в которой мы остановились, похоже, была недавно разграблена. Здесь было три кресла и одна широкая кровать. Все это располагалось в одной тесной комнатке. В двух других абсолютно ничего не было, кроме нецензурных слов, написанных на старых, покрытых жирными пятнами обоях. В первой же комнате находилась единственная функционировавшая лампочка.
Я сижу и чувствую боль. Я чувствую, как мой рот понемногу заполняется кровью и приходится ее глотать. Зубы ноют, хотя все на месте. Немного тяжело дышать и все руки в ссадинах. Сквозь брюки на месте, где они соприкасаются с моими коленями, выступают маленькие пятна крови. И я почти теряю себя. Я кажусь себе таким далеким. Я даже кресла не чувствую. Я ухожу в Нирвану. Я прощаюсь с миром. Я почти труп, который не стыдно выкинуть. Я иду навстречу с Богом и собираюсь пожать ему руку. В моей голове – агрессивный бас. В моих устах – заунывные народные песни. Меня уже даже стошнить не сможет. Я смотрю сквозь свою руку и вижу искусственную кожу кресла. Я распыляюсь, диссолютируюсь, кончаюсь.
Когда я почти открываю дверь в иной мир, вбегает Ник.
- Чувак, здорово. Не очень-то ты хорошо выглядишь. Как будто тебя бульдозер переехал, брат. Ну, в общем, мне очень жаль, что все так вышло. Я знаю, тебя тот хрен отмутузил. Я его видел. Но с другой стороны – ты теперь в сатанинские клубы ни ногой, да? И правильно, нечего в них делать. Ну, мы тебя щас на ноги поднимем, нам отсюда сваливать надо, а то конфуз случится.
Ник ушел, влетел Динго. Он был сильно возбужден, говорил громко и частенько запинался.
- Друг, бля, надо ноги нам делать. Скоро сюда всякое дерьмо сбежится, и у нас проблемы натекут. Сам понимаешь, бля, работа специфически-опасная. Это, как раз,ее темные нюансы. Ты хот немного ходить можешь? Вот и отлично. Значит, оставлять тебя мы не будем. Просто, чтобы ты не тащился еле-еле – съешь-ка это.
Я посмотрел на маленькую зеленую таблетку на его руке и замотал головой, что есть сил.
- Не-а, я эту хрень есть не буду. Со мной всякая херня начнет твориться, так что я – пас.
- Знаешь, чел, тогда мы тебя здесь запрем, и попадешь ты в тюрягу. И будут там у тебя веселые деньки, и повесятся на тебя все мои сроки.
Нет, честно, Динго – полная сука. Ну да, я съел ту гребанную зеленую таблетку, и наплыло на меня зеленое настроение. И сила воли поднялась во мне на дыбы, и мозг ритмично проголосил «Вперед!», и раздолбанное тело послушалось.
В общем, то, как я себя потом чувствовал, можно изобразить одним жестом: с максимальной скоростью побить себя ладошками по вискам и никак иначе. Выкидывая очередное па на драмэндбэйсовском танцполе, я потерял сознание и упал, и больше не вставал. В смысле, именно там. Очнулся я в больнице. Весь в бинтах и гипсе. Лишнее, пожалуй, говорить, что ни одного из моих знакомых рядом не оказалось. Ощущения, будто я полное дерьмо, и меня кинули об особо плотную стенку, по которой я немедленно и с охотой растекся. На простынях подо мной кровь, моя кровь, хоть что-то у меня осталось. Несколько дней провел, смотря в отвратительный серый потолок с подтеками. Это значит – я в государственной больнице. Желудок сводит, кормят редко и чем-то безвкусным, но, наверняка, питательным. В конце концов, садятся возле меня пара врачей и начинают меня расспрашивать на всякие личные темы. И они приходят к решению, что, судя по содержанию всякой наркотической дряни у меня в крови на момент попадания в больницу, я – законченный наркоман. Сука Динго, кажется, сумел не одну таблетку впихнуть, и, наверно, даже не две. В общем, отправили меня в наркологический диспансер. Там меня опять обсмотрели и неодобрительно кивнули. Всем показалось, что я – тяжелый случай, и они как вкололи дохрена морфина, типа, чтоб не мучался. Поверьте, я ни капли не мучался, я полетел. Они меня на него сами подсадили и сами же начали отучать. Но их самая большая ошибка – не кормить меня. Я по ночам жевал подушку и одеяло. А во времяодной из морфиновых процедур подполз к бледно-синему соседу и укусил его руку до крови, потом меня оттащили.
Меня все чаще начала брать ломка. Дьявольская пытка, я потел как в пустыне, а сам дрожал от внезапного холода. Иногда мне это даже начинало нравиться, это состояние полной устремленности, отсутствия мыслей в любых направлениях, кроме выбранного, да дикая отчаянность, дарящая покой сердцу и разуму. Зато через два месяца лечения я был первым в списке по отвыканию от наркоты, хотя сам был не очень-то этим удивлен.
Нам промывали мозги телевизором, причем промывали качественно. На черном прямоугольнике экрана всплывали исключительно позитивные телесериалы и фильмы, перемешанные с зубодробящей, зверски извращенной по степеням и способам психологического давления рекламой. Не знаю, кому стало особенно легче от присутствия телевизора в нашем скромном обществе. Еще через месяц мне неожиданно начал звонить Динго, сначала извинялся, а потом жаловался. Странно для обычного человека, но для Динго, убитого наркотой, что понятно даже по голосу, ничего удивительного. Извинялся за то, что они меня бросили, за то, что я так крупно попал (я тогда сам еще особо не знал, как сильно попал). Его, типа, мучило раскаяние, вроде бы всю жизнь загубили, он по ночам не спал или в холодном поту просыпался. А жаловался на все, но главной причиной оказалось одно – любовь. Наташа умерла. Однажды Дин и Динго зашли ее проверить, и все покатилось к чертям. Она лежала на полу дохлая и давно дохлая. Лежала, вся растянувшись в сторону пирамиды из бутылочек и йогуртами. Она подавилась одним из них. Все легкие в йогурте (или все, что от них осталось). Изо рта тоже идет небольшая белая тропинка засохшего йогурта. Все в этих йогуртах. Динго упал на колени и разрыдался и бился о пол головой. Потом он стал долбить руками об пол, пока не разбил их и не испачкал в крови. Он выл и катался по полу. Не знаю, что у него тогда творилось в душе, я не был на его месте, но, наверняка, что-то ужасное. Он повернул свое лицо, все красное и мокрое от слез и взглянул на Алладина и понял одну жестокую правду – тот знал, что так выйдет. Динго кинулся на него и хотел изорвать его в клочья, хотел вгрызться в его горло, хотел забрызгать все стены его кровью. Но ничего не получилось, несмотря на всю поднявшуюся в нем яростную силу. Ал хладнокровно откинул его, а потом успокоил ударами в живот ногами. Пока Динго лежал, согнувшись пополам, на полу, Ал все объяснял ему, как этот мир непрост и расчетлив, как приходится жертвовать всем, чтобы чего-то достичь. Он вколол обессилевшему Динго героина, а сам стал названивать по телефону. Через пятнадцать минут туда примчалась толпа народа и стала упаковывать Наташино тело, отмывать стены и пол, лопать мебель и спускать в мусоропровод килограммы йогурта. На все это Динго смотрел уже остановившимися глазами. Он уже был не там, он туда (т.е. в этот мир) так никогда душой и не вернулся, мир потерял еще одного. Динго повезли к отцу на маленьком черном лимузине, а в квартире устроили склад муки, и соседи никогда не жаловались на шум оттуда. Отец очень долго что-то внушал Динго. Но тот все равно уже был мертв. Он теперь был постоянно под кайфом и все равно никогда не улыбался. С Алом они поссорились сильно и больше друг друга не видели. Вместо Ала с ним теперь постоянно шлялся парень по кличке «Док». У него никогда не было ни одной эмоции на лице, он просто делал свою работу.
Пока я лежал в диспансере, вся моя жизнь сосредотачивалась на минутах, когда я держал трубку в ослабевших пальцах и слушал Динго, его все более рыдающий голос. От него осталось только тело, да крупицы воспоминаний. Однажды он позвонил и спокойным, недрожащим голосом сообщил, что его бросили Джек и Кейт. Говорит, они однажды поссорились ровно на день из-за какой-то мелочи. Но через день они друг к другу вернулись. Кто-то из них уже успел подхватить СПИД и заразил другого. После недомоганий они обратились к врачам, и, узнав диагноз, были просто убиты. А самое страшное – у них перестал получаться секс, они не могли открыться друг другу, да и болезнь потихоньку брала свое. Джек и Кейт решили не лечиться, раз уже обычная жизнь (их обычная жизнь) потеряла смысл. В один прекрасный день они сказали Динго, что уезжают куда-то в горы, чтобы умереть там. Лишенные секса, они стали по-настоящему одним целым, и все, чего они хотели – умереть в объятьях друг друга где-нибудь в полном одиночестве. Вроде бы они умерли на склоне какой-то горы, голые, смотря на кровавый закат, ожидая действия какого-то охрененно сильного яда, купленного у Ала. Я тоже не могу сказать, что они тогда думали, но думаю, что-то очень романтичное.
В итоге их осталось четверо – Динго, Ник, Мэри и Док. Я уже не жалел, что ушел из этой проклятой смертью компании. Полгода еще прошло, пока я не узнал что-то новое от Динго. А полгода в накродиспансере – большой срок. Я не читал книжек, не занимался спортом, не встречал интересных людей (людей рядом сложно было и людьми-то назвать, а доктора, все как один – феминисты). Это можно было назвать ментальной смертью без причин, я даже неба не видел. Названивал только Динго, мне специально рядом поставили тумбочку с телефоном (правда он не звонил, только загоралась лампочка), чтобы я мог отвечать на его звонки. Они, понимаешь ли, заметили, как я сильно при этом оживлялся. Да и остальных пациентов подколоть – мол, вот он какой – лучше всех лечится, у него даже друзья есть за стенами здания, завидуйте. По мне, так больше всего нуждался в их помощи именно Динго, но куда уж им…
Еще одной новостью от не стало то, что его бросили все. И Мэри и Ник кинули его, как собаку. Мэри неожиданно от всех ушла и через неделю женилась на богатеньком предпринимателе-японце, видимо убедив его, что она – девственница (хм). А Ник просто взял и пропал через неделю после Мэри на одной из тусовок. Просто пропал, и Динго не смог его найти. Вот он и остался один, преследуемый по пятам призраком своего отца – Доком, бороздя клубное пространство и принося дешевую радость людям, сам погибая от нее. Через месяц Динго перестал звонить. Может быть, он пустил себе пулю в лоб или нарвался специально на кого-то злого, и тот пустил ему пуля в лоб, в общем, вы поняли, чем все кончилось. А через месяц меня выпустили. Вернее сказать, меня «выпустили», так как сразу же забрали и отправили на три месяца в тюрьму за употребление наркотиков. К счастью, я попал в камеру к таким же наркоманам. Все – худые как доски, они не могли со мной ничего поделать, а я стал работать над собой. Даже здесь кормили лучше, чем в диспансере. Тем более половина наркоманов уже не могла вставать и потихоньку умирала на кроватях, а я жрал вместо них и толстел. Я решил найти смысл жизни. Духовное и телесное самосовершенствование дает время на раздумывание по вопросам, что за штука – жизнь.
Я вышел из тюрьмы полным идей и теорий. Я собираюсь твердо встать на рельсы жизни, обогнать и перегнать всех в сфере физического и духовного развития. Я не сдамся. Я буду идти до конца. Я завоюю этот мир, я стану всем и вся. Мои мечты станут реальностью, а реальность – мечтой. Но мне нужна лишь проверка. И я покупаю билет в метро и прохожу через турникеты. Молчаливая толпа бродит туда-сюда, то рассасывается, то набухает. Я встаю перед открытыми дверьми самого первого вагона. Поезд только пришел. Пять секунд – двери закрываются. Поезд ползет и начинает уноситься в черную даль. Я глубоко вздыхаю, вот он – мой шанс. Последний вагон проскакивает мимо меня, и мое сердце уже бьется со скоростью движения поршня в двигателе. Я спрыгиваю на рельсы, кто-то позади охает, но у меня нет времени оглядываться. Последний вагон поезда только исчезает в темноте туннеля. И я бегу за ним. Неудобно. Темно. Между рельсами лежат то провода, то какие-то деревяшки, то вбитые в бетон стальные стрежни. Я бегу, перепрыгивая через все это в темном красном свете огней. Я боюсь не успеть, по-честному боюсь. Дешевая рубашка уже взмокла на мне. Спотыкаюсь пару раз, но не останавливаюсь, бегу что есть сил. У меня лишь две минуты с чем-то. Но с другой стороны я надеюсь, лишь бы они не остановили поезда. Я бегу по сплошному темному туннелю, и мои глаза выползают из орбит. Я слышу нарастающий шум. Это он- поезд. Значит, не остановили, может, не заметили. Но уж если я успею, то я смогу все, что захочу. Еще один гладкий поворот. Слышу скрежетания смерти. Еще один. Бьюсь из последних сил. Пальцы ног уже переломаны, я их не чувствую. Бегу, бегу и бегу, ветер начинает мне дуть в спину. Он уже близко. Еще поворот – я вижу свет, метров пятьдесят. Я пробегаю двадцать и вижу, как что-то освещает стены передо мной. Но это не Бог и не ангелы, это – смерть. И она слишком близко, я не успею. Я подпрыгиваю, развернувшись в воздухе на сто восемьдесят градусов. В двадцати пяти метрах от меня раздается отчаянный гудок, а потом начинаю визжать тормоза. Скорость все равно огромная. Я отталкиваюсь от мерзкого скользкого пола и начинаю ускоряться, за два метра до столкновения я подпрыгиваю, отчего попадаю точно в пластиковое стекло кабины водителя. Стекло сначала прогибается, потом трескается, но не разбивается. Мой череп расплющивается об него, а ребра смыкаются своими внутренними сторонами, отчего верхний кусок легких оказывается в носоглотке. Кости вылезают из кожи. Надо ли говорить, что у меня потекла кровь из носа? За две секунды я стек по стеклу и меня зажевало пространство между поездом и рельсами. Поезд вздрогнул.

Часть Четвертая.
Извержение.

Нет, я так и знала, что этим все кончится. Она меня выгнала. Не по-серьезному, из своего дома, а так – из своей головы. Вроде бы, меня теперь вовсе не существует. Я ей покажу. Это рывок отчаяния, попытка оградится от нахлынувших грез, дарующих слабость, редко необходимую в нашем мире. И я ей все-таки покажу. Чтобы знала, сука. Это не какая-нибудь открытая агрессия, все намного сложнее. Это как звук чрезвычайно низкой тональности. Он не убивает, нет, он ослабляет и убивает уверенность. С этим звуком в ушах вы выбежите из проема открытой двери, стоит вам только намекнуть на необходимость этого действия. Я совсем расслабилась. Вроде бы у нас все есть, но это, как всегда, видимость. Безупречно красивая, гладкая на ощупь и пахнущая розами, но – видимость. Увидим ли мы что-нибудь настоящее – не моя проблема, я не хочу больше ничего видеть. Я просто не верю, что что-то настоящее действительно существует.. Но это пока не смерть, это ее прелюдия. Вроде как ты стоишь в толпе умирающих людей и точно знаешь, что умрешь последним или, по крайней мере, одним из последних. Я купаюсь в силе этой мысли, и мне этого достаточно, чтобы закрывать глаза. Я еду в метро и не ловлю похотливых взглядов на свою задницу. Это мне уже надоело. Наверно потому, что моя задница никому не может ответить таким же суровым взглядом, что и мои глаза, на нее чаще пялятся. Все так просто и естественно, что потихоньку тошнит.
Именно сейчас добрая половина вагона в страхе выпучила глаза, но это не из-за меня. Запах дерьма слышится явственно всем, и это всех пугает. Кто-то сегодня стал мертвее, чем все остальные. Каждый потихоньку смотрит на свои брюки и юбки, не он ли это? И облегченно вздыхает, наполняя дерьмом свои грязные легкие. Я выбегаю из вагона, почти вся в слезах, в голове мелкими пузырьками поблескивает слово «истерика». Кто бы мог подумать?
Я совсем не понимаю подхода к жизни всех этих людей. А еще сложнее понять людей, которых ты знаешь. Вот мы сидим с подружками на диване у кого-то из них в гостях. Потягиваем банановый сок и смотрим телик. Кто-то отстригает по одному ногти, противно щелкающие и ложащиеся красивым узором на пол. Может, поговорить о погоде?. Нет, к черту. Мы – законченные стервы и сучки. Нас тошнит от человеческой речи, мы хотя бы подсознательно понимаем, что что-то неправильно, от чего-то все-таки должно тошнить. Через несколько минут после начала торжественного молчания одна из нас сдается. Она говорит, что ее парень требует сделать ему минет. При этом ее лицо скривилось так, что показалось, она каждый день делает это, и ей это надоело так же, как и если бы она питалась исключительно малосольными огурчиками в течении всей жизни. Все возмущено посмотрели на нее. Ничего себе заявка. Нет, это совсем не шокирующее. Это противно. Нет, не из-за минета. Из-за открытой пасти этой суки. Все испортила. Конечно, всем приходится туго. Мы вот-вот уже завернем за таинственный угол и выйдем в свет в новой шубе «лесбиянчества», если не случится конца света или пересмотра уголовного кодекса. Все мужики – слабовольные нытики. И я это давным-давно поняла. Мне глубоко насрать на их чувства. Даже Геи теперь мужественнее их.
Меня почти физически тошнит. Последнее время очень часто. Это плохой знак. Значит, мое внутреннее я совсем отказалось пережевывать сухую плоть реальности, и пошел обратный процесс. Оно начало само наполнять реальность. Иногда приходится далеко-далеко вперед протягивать свои красивые и ухоженные руки с роскошным маникюром, чтобы хотя бы кончики пальцев вылезли из огромного шара моего наболевшего и разбухшего «Я». Любви нет. Любовь – это теперь максимум – присутствие прелюдии. Мы воспитаны именно так. То, о чем косвенно мечтали наши матери, превратилось в нашу единственную нашу цель. Не потому, что она так уж хороша, а потому что она есть. Это как трогать большое дерево, осознавать, что она есть. Я покрываю ногти четвертым слоем лака – очевидно, задумалась. Кем же мы все станем. Мы разъединены. Подружки почти все меня бросили. Нет, мы переписываемся и звоним друг другу по телефону, но мы ведь живем на одной улице! Они уже сдались, я видела их глаза. Опять тошнит, иду в туалет, держась за горло. Но облегчения не приходит, реальность совсем не хочет видеть моего внутреннего мира, это для нее слишком большое откровение. Поэтому желудок перестает выталкивать пищу в пищевод. Да и какая там пища? Я уже давно не ела. Очень давно. Так, чтобы я села и съела целую тарелку чего-нибудь – для меня это почти сон. И я не хочу. У меня дрожат руки, но э То не от голода, это от поселившейся во мне ярости, обоснованной на необоснуемой жажде к жизни, которую я не хочу. Кто-то говорит, что он не хочет жить, эта фраза для меня смешна. Я просто не хочу жизни, как проявления чего-то там божественного, великого и белоснежного. Я ее не отвергаю, но не встречаю с хлебом и солью. Это тяжелый день, тяжелый день тяжелого пути.
Ночь. Не могу уснуть. Внутри что-то очень сильно режет меня. Я иду на кухню и открываю холодильник. Открываю морозилку и вытаскиваю формочку для льда. Выковыриваю одну льдинку огромным ножиком и режу себе палец, нечаянно. Две капли крови, и безумная жажда жить опять успокаивается, поняв, что смертью здесь не пахнет. Я засовываю в себя три куска льда. Они маленькие и уже чуть-чуть подтаявшие. Я их не грызу, просто даю им соскользнуть в желудок, как на слаломе. Мой иссохший рот неожиданно становится мокрым. Ледышки успели наследить. Я вытираю мокрый язык кухонным полотенцем и иду спать. Слюна у меня уже давно не течет, это неэстетично. Я даже зубы давно не чищу. Они у меня все равно белые, жутко белые. Когда сон почти накатывает на меня, меня выносит из него волна боли. Я опять бегу в туалет. Я булькаю ртом, неосознанно конечно. Склонившись над унитазом, чувствую, как холод поднимается к моей голове, и уже через десять секунд в нем плавает ледышка. Маленькая, окровавленная, но одна. Я очень радуюсь, что одна. Значит две или сколько-то там остались. Голова начинает стучать от долгого такого положения тела. Я ведь очень длинная. Не жутко длинная, а очень, и это, говорят, привлекательно. Кажется, уснуть я сегодня не смогу, поэтому я открываю окно и нюхаю дождь. Если бы я не знала, что это дождь, этот запах показался бы мне намного очаровательнее. Я живу на втором этаже одна. Вернее это почти чердак, а не этаж. На первом- мои родители, наверно, видят чудесные цветные сны. А может они уже мертвы. В физическом смысле .В окне ничего не видно, поэтому, если закрыть глаза, можно представить все, что угодно. Но вот почему-то летний ясный день не представляется совсем, нюансы, должно быть. Лето на исходе, опять школа. Она уже идет сюда. А я встречаю ее новыми туфлями от какой-то крутой итальянской тетки.
Мне нечего сказать вам, я бы и сама с удовольствием вас послушала. Я давно не слушала настоящих людей. Я слушала продавцов в магазине, родителей, соседей, телевидение, но ни одного НАСТОЯЩЕГО голоса я не слышала. Вообще, это наверно целое направление в жизни человека – поиск настоящего. Я такая умная, что порой сама пугаюсь.
Кстати, надо сходить в магазин, купить что-нибудь. Подышать свежим воздухом. Этой мыслью я утешаюсь и глотаю снотворное, противно скребущее по моим внутренностям и медленно опускающееся на дно сморщенного желудка. Сны мне не снятся, какая сентиментальность. Я ни о чем не мечтаю. Когда я закрываю глаза, я вижу небо и себя под ним. Каждый раз. Вот такое разнообразие.
Проснулась я в редкостном настроении. Я съела маленький мусс из пластмассовой упаковки. Теперь я смогу дойти до супермаркета. Мама смотрит на меня с открытой жалостью и скрытой злостью. Конечно, я такая красивая, стройная и молодая! Нужно всего лишь перейти через дорогу и пройти метров триста и я – на месте. Иду в парфюмерный отдел. Даже в нем холодно и пахнет замороженным мясом. Этим везде пахнет. Я уж подумала, что небо опять смочило слюной, но нет, показалось. Я нюхаю шампуни. Со вкусами фруктов, овощей, цветов и трав. Все такое искусственное, что я опять забываю, как все пахнет на самом деле. Вспоминается запах человеческого тела, моего тела, который только я могу позволить себе почувствовать. Это запах железа. Или миндаля. Но скорее железа. Если этот запах кто-нибудь почувствует в тебе – ты с ним никогда не подружишься, а может быть, даже поссоришься с другом или подругой. Мы ведь теперь не животные, а цивилизованные люди. Просто мы очень тащимся от искусственных запахов фруктов. Надоели мне эти шампуни.
Прогуливаюсь дальше, я летом почти не бываю вне дома и даже вне своей комнаты, поэтому очень хочу общения, ну хоть какого-нибудь. Я подхожу сзади к старушке, выбирающей чистящее средство для туалета. Я глажу ее по спине, и она на секунду забывается и становится очень мягкой, как младенец. Я успеваю просунуть свои тоненькие ручки ей под мышками. От нее пахнет мелом и книгами. Один из стандартных запахов для ее возраста. Мой запах железа с миндалем ее окутывает, и именно тогда она раскрывает глаза, полные ужаса. В тот же момент мои руки находят и крепко сжимают ее грудь. Я пахну кошкой, дикой и неуправляемой, такой, которая никогда не сдается. Это многих пугает. Бабушка уже отскакивает и вырывается из моих объятий. Она уже твердая, как кирпич. Когда она только в вполоборота ко мне, я замечаю, что она уже готова увидеть на моем месте какого-нибудь шестнадцатилетнего сопляка. Какого же ее удивление, когда он – всего лишь шестнадцатилетняя соплячка. У нее открыт рот. Но она молчит и в конце концов отворачивается и куда-то стремительно уходит. В ее глазах слезы. А я всего лишь хотела общения. Поброжу еще чуть-чуть и иду к кассе. После долгой изнуряющей очереди я дохожу до кассира в толстых зелено-коричневых очках. Я прислоняюсь тазом к бортику кассы, перегибаюсь туловищем через него и спрашиваю у кассира доверчивым шепотом – «А как этим пользоваться?» и киваю в сторону моих покупок. Это шесть пачек прокладок, все разные. Он хмурит брови и пробивает цены. Выдирает из моих рук бумажку резким движением, а сдачу чуть ли не бросает в лицо. Я ухожу довольная. Значит, не все мужчины – шовинисты. Не радует, но обнадеживает. В глазах темно. Я плохо вижу. Наверно, долго не ела. Несу свой большой, но легкий пакет к дому. Зачем они мне нужны, не знаю. Просто для вида. Физической потребности нет ,и ,может быть, не будет.
Подружки уже давно меня в этом обогнали. Они теперь особенные, а еще капелька – и я стану особенная, как в виде исключения. Мать меня за это унижает, говорит, может, я вовсе не хочу быть женщиной, и есть надо больше, да витаминами пичкаться. А главное – отношение с противоположным полом. А с этим у меня не ладится. Не хочу и не могу (из-за того, что не хочу). Как это ни смешно звучит, у меня совсем другое понятие женственности, отличающееся от остальных.
Сзади чьи-то шаги и сдавленный смешок. Оглядываюсь, чуть не оторвав себе голову резким движением – никого. Мне никогда ничто не кажется. Это была правда. За мной кто-то шел. Ну, ударь же меня чем-нибудь тяжелым по голове. Покончи с этим. Сними с меня эти противные джинсы, эту ненавистную футболку, а дальше ты знаешь, что делать. Облом, слабовольные черви. Он выныривает из темноты впереди меня. Лицом к лицу. Пахнет чем-то сладким. Это запах спермы. От него просто голову сносит, некоторым, но не мне. Это даже не пугает, даже не смешит. Это все? Да хоть целиком ею мажьтесь, настоящими мужчинами вы не станете, тени. Повисла долгая секунда молчания. «Прости, если напугал, девочка…». Вот так он оправдывается передо мной, девочкой, ха-ха. Да я сука и стерва, с самого рождения не заслужившая такого милого оклика. С первых его слов я поняла, что он как всегда вызывает у меня отвращение самого низкого качества. Такой даже если убьет, то особенно безболезненно. И обязательно нежные «девичьи» пряди красиво сложит. Воротит аж!
«Ты ведь рядом с вон тем красным домом живешь, да? Давай я тебя провожу. Сейчас опасно ходить одной». Я бы сказала, что ему было бы все таки не так безопасно, как со мной, если бы он не совершил сей геройский поступок. Начитаются книжек, а потом давай джентльменов да рыцарей строить из себя. Как трогательно! Мы подошли к моей калитке. Парню было лет двадцать с небольшим, и он жутко вспотел. Просто покрылся плотным слоем смазки, уменьшающей трение с воздухом. На него, наверно, если бы сейчас рояль упала, он бы из-под нее выскользнул. «Ты ведь родителям не скажешь, да? Я ведь вроде ничего не сделал. Я хотел, признаюсь, но потом пересилил себя, прости». Скорее уже не пересилил, а наоборот сдался, как я считаю. А на «прости» его я бы ответила, если бы давно не проглотила язык, все-таки всех маньяков распугал, неожиданный конец отдалил на еще неопределенный срок. Есть за что извиняться.
Он смотрит мне в глаза, думает, что что-то там увидит. Хрен ему. Я отражаю лучи, как алмазная скала. Я – вершина мира. Он схватил меня за плечи, за мои костлявые плечи и трясет. Больно, но я на него не обижаюсь. «Да что с тобой, хоть заплачь да побеги домой, неужели ты совсем чокнутая?». А я ему в ответ – «Прям щас взяла и заплакала. Тоже мне, великий обидчик» и пошла домой. Он так и стоял возле калитки с открытым ртом. Пока не заметил свет на кухне в моем доме. Родители сидели там и за всем наблюдали.
«Это что – твой парень?» спросили они хором. В их глазах блистала надежда. «Да» гордо ответила я и пошла к лестнице на свой этаж. «А мы уж подумали – какой-нибудь маньяк к тебе пристает». Лучше бы не смешили. Но я все-таки доставила им удовольствие. У меня есть парень, значит я вливаюсь в общество и скоро стану его членом, как и они. Это был повод чуть ли не для открытия бутылки шампанского, но они заскромничали и легли спать тихо. Завтра – первое сентября. Мой последний год в школе начинается. Я лениво стягиваю с себя одежду, опять сама, все сама и ложусь спать на пол, возле кровати.
Меня разбудили очень нежно. Это мама, она отдернула руку, когда я открыла глаза. Однажды я ее укусила, очень сильно и просто так. С тех пор живем… Я спустилась вниз в одной длинной юбке и лифчике. Мать смотрела испепеляющее, отец уткнулся в кружку с противным вонючим кофе. В тот день я начала есть. Я съела настоящий завтрак, полный всяких витаминов и минералов. Оба смотрели теперь открыто удивленно. Я улыбнулась во все зубы и пошла одеваться. В серое, незаметное, почти маскировочное. Родители одобрили, особенно мать. Одобрение отца выражалось длительным неуверенным «Нууу…». Школа была в двух кварталах. Я шла пешком. Да, я вижу уже вокруг эти лица, выдолбленные из дерева. Это как цветы, которых с самого начала растили вросшими в лед. Они не распустятся, но блестеть будут. Школьники иду, и я иду вместе с ними. Почти такая же, или нет?
Первая неприятность – меня стошнило на чей-то газон. Завтрак вышел не весь, но большей частью. С непривычки. До конца дня были колики. Вторая неприятность – я дошла. Школьные подруги стояли у лестницы и болтали. Увидев меня, они чисто подсознательно встали так, что примкнуть к ним не было возможности. А мне и не хотелось. Правда, специально для меня одна из них громко проговорила их новую «шутку». «Ученые доказали, что мужской пол – болезнь. Уродливая, возникшая в результате непредвиденных даже природой мутаций игрек-хромосома стала распространяться в каждом виде животных. Она придает потомству все самые худшие качества вида и ничего не дает взамен. Будьте бдительны, люди, не позволяйте этой хромосоме проявиться в ваших детях. Уничтожайте уродство, не вступайте в контакт с зараженными!!!». Все это явно относилось к моим ушам, но я шутку не поняла, это больше было похоже на номер затянувшегося юмористического концерта.
День проходит как обычно. Современная человеческая жизнь – сплошное ожидание. Ожидание искусственное и бесполезное. В школе мы все ждали. С каждой секундой еще одному становилось уже поздно. Не поздно что-то там, а поздно все. Это, знаете ли, вызывает часто деморализацию психики у человека, который это понимает. А мне просто все равно. Я сижу, но я не здесь. Я считаю себя такой девочкой, которая может представить себя не здесь. Не в каком-нибудь райском саду с розами, ползущими в глаза, а в метапространстве, духовном наполнителе, если хотите знать. На переменах пишу этот дневник, а на уроках отключаю мозг. Перед последним уроком ко мне сзади подобралась одна из моих бывших подружек.
«Что пишешь?» поинтересовалась она, отчего я рефлекторно закрыла блокнот. Сучка подошла незаметно, кто знает, как долго она стояла и читала мои каракули. Я посмотрела ей в глаза – вроде недолго. «Ты что, совсем ничего не ешь? Выглядишь ужасно. Может, тебя родители не кормят?». «Я просто сильно болела, а вообще сейчас не против что-нибудь съесть» - ответила я. В столовой мы съели по пятерке штук печенья и запили все высококалорийным кефиром. По сравнению со мной она выглядит просто грушей. Иногда я даже начинаю ей завидовать. Она ведь наверняка не страдает оттого, что ей больно спать. Мне больно спать, особенно на полу. Кости давят друг на друга. Но теперь-то я начала есть. На уроке я отпрашивалась в туалет, меня опять тошнило. Я долго стояла над пожелтевшим унитазом и мучалась от спазмов. Но ничего не получилось. Приспособленческие мы все-таки организмы.
Родители меня встретили как всегда с прохладцей. Но заметили, что я выгляжу чуть-чуть, самую капельку здоровее. Даже глаза блестят. Я заперлась в своей комнате и заплакала. Еще не хватало, чтобы они сказали, что я поправилась и стала более мягкой на ощупь. Меня точно никто не понимает. Ведь красота – это по большей части внутренний мир. Вот бы повесить на стенке плакат с Наоми Кэмпбэлл, ковыряющейся в носу. Разрушать идеалы – красивая надпись под ним.
Когда первая учебная неделя кончилась, я вздохнула с облегчением. Заперлась в своей комнате и зажгла кучу ароматических палочек. Я в ихнюю религию не верю, но палочки пахнут отпадно. Не каким-то там запахом лаванды или шоколада, а именно дешевым воняющим веществом, из которого эти палочки на самом деле сделаны. Я их чуть ли не в нос горящими засовываю, так есть хоть какой-то эффект. Я была уже почти в нирване, когда в дверь кто-то осторожно постучал, а через секунду вошла мама и сказала «Там твой молодой человек, такой миленький, тебя просит». Я почти даже не удивилась. Напялила на тело свитер и теплую юбку до колен и спустилась. Он не ждал меня с цветами, нет. Только с коробкой конфет. Оригинал. Он хотел как-то неуверенно поздороваться со мной, но я просто схватила его за плечо, вытащила из дома и захлопнула дверь. Было семь часов вечера.
- Да.
- Знаешь, так неловко получилось. Мне и правда жаль из-за вчерашнего…
- Пошел ты.
Я оборвала его монолог, и мы поплелись молча по длинной аллее из кленов, выращенной вдоль домов нашей улицы. Он оказался намного младше, чем я думала в ту ночь. Лет восемнадцать максимум. Волосы русые, иногда даже кажется что рыжие. Я в цветах не очень-то разбираюсь. Но молчать он умеет. И не смотрит даже на меня. Мне это нравится. Но не слишком.
- У тебя таланты какие-нибудь есть?
Я решила нарушить молчание. Просто так.
- Вообще-то нет. Родители не отдали меня в музыкальную школу, а ко всему остальному меня никогда не тянуло.
- А к музыке тянет?
- Нет, просто именно ею занимаются, если не хотят отличиться.
- Ничтожество.
- Почему ты так жестоко ко мне. Я же тебе ничего не сделал.
Я медленно и аккуратно растянула ворот свитера и показала ему плечо. Мое «сочно-белое» плечо, как я его называю. На нем было два крошечных синяка. От его руки той ночью. Он неожиданно полез его целовать, я успела отпрыгнуть и скрыть плечо. Не буйный, но подозрительный.
- А ты бегаешь быстро? Спортом занимаешься?
- Нет и нет. По крайней мере, профессионально. Не по моей части. Не могу похвастаться отличным здоровьем.
- Ты ведь понимаешь, что если станешь моим парнем, то должен будешь меня защищать и все такое.
Такой поворот беседы просто выбил его из колеи. Он секунд двадцать молчал, его челюсть двигалась, будто он что-то усердно разжевывал. Может, мои слова.
- Я вообще-то такой темы от тебя даже не ожидал. Я хотел извиниться, ну и попросить о том, чтобы ты ничего никому не рассказывала. Мы же живем очень близко. Меня же родители убьют, если узнают.
- Тебе что, так уже хочется секса. Дошел до такого, прямо скажем, неординарного способа. Для кого, конечно, как.
- Нет, секса мне не хочется. Просто само ощущение, что я мог его хотеть, оно, знаешь ли, волнует.
- Я уж подумала, я такая сексуальная, что на меня парни прямо на улице бросаются. А ты меня так расстроил. Просто само ощущение, понимаешь ли.
- Ну, вообще, ты очень красивая. По моему мнению.
Он смотрел так ласково и верно, прям щеночек какой-то. Сейчас возьму и расплачусь, как мне его жалко. Сегодня, прямо сейчас от него пахнет потом. Мужским потом. Волнуется наверно. Мы сели, по моей инициативе, на бордюр пешеходной дорожки. Он не стал смотреть куда, садится, я тоже. Он очень долго болтал какую-то чушь. Даже не знаю о чем, я его не слушала. Он сам не обращал на меня внимания. Я наверно могла даже уйти, он бы не заметил. Я подняла свитер и положила руку на живот. Он – никакой реакции. Может притворяется, а может и действительно что-то там серьезное грузит и увлекся. Я осторожно и медленно скользнула рукой под юбку. А потом и под трусы. Солнце прямо в глаза. Оно маленькое и такое щупленькое. Уже почти конец заката, а оно ни капельки не покраснело. Я обожаю это делать, это приятно. Это дает забыться. Это – весь мир в одном простом движении. Через четыре минуты я уже готова к чему-то серьезному, но сегодняшний день – это ведь просто прикол, да? Я специально засовываю палец поглубже, чтобы он весь намок. А потом я вытаскиваю руку из юбки и вытираю палец об лицо придурка. Ровно над верхней губой. И говорю «Я никому не расскажу» и убегаю. «Меня зовут Дима» кричит он мне вслед и с недоумением в глазах вытирает лицо рукавом своей рубашки.
Школа опять меня душит своими сухими и в тоже время липкими руками, знавшими боль каждого, почти каждого из нас и однозначно каждого, чьи мозги давно за границей этой реальности. Никому не больно, даже когда после ее посещения их кишки лежат в непреодолимой человеческим организмом дали от этого самого организма. Никто не сопротивляется, я тоже, просто засунула свои кишки глубже остальных. Один из неплохих способов – мастурбация. Вы не обчитались и я не описалась. Жестокая правда, но только тогда я могу с абсолютным и неподдельным ощущением своей истинной силы смотреть на своих мучителей и сомучителей, когда я еще ощущаю или хотя бы помню животную дрожь, пробегающую по моему телу. Это гадость, делающая меня бессмертной. И не только меня. Наркотики повсюду, в нашей школе тем более. Но мне они к черту не нужны, я бессмертна, неуязвима, далека от этого мира и так.
Мои руки уже очень давно не касались человеческого тела. Я почти забыла, какое оно на ощупь. Если та касаешься сама себя, уже возникает ошибка. Двойной контакт я это называю. Ты чувствуешь с обеих сторон, никакого элемента неожиданности. Сплошное осязание. Тебе не хочется трогать только из-за изменения вида кожи, из-за ее влажности, запаха. Я почти даже уверена, что прикосновение к кожи имеет какой-то особенный звук, попадающий точно в мозг, в самую его глубину. Я давно не слышала этого звука. Родители меня не касаются, наверно боятся, что я уже какая-то другая, боятся ощущений. А может, звук будет как пилы по сухому дереву в летний дождь. Даже когда я коснулась этого мудака, ничего не почувствовала. Может, из-за смазки, а может, я уже не способна этого почувствовать. Сломалась во мне какая-то пружинка, долго находившаяся в напряжении. Теперь даже камень гладить можно с тем же успехом. Ну, или щипать чью-то дорогую шубу. Меня уже не тошнит по ночам и даже днем не тошнит, представьте. От еды я становлюсь слабее, наверное. Даже сил не хватает сопротивляться внешнему миру. Он вливается в меня, растворяется, и очень скоро я и стану им самим, или он мной.
В следующую нашу встречу я была инициатором. Я знаю, где он живет. Я же брюнетка. Из тех, кто не красит волосы. Прямо идеал неформалов. Открыл его отец. Матери у него, кажется, нет. Моего визита явно не ожидали. Забегая по лестнице на второй этаж, его отец сказал, чтобы я заходила и присаживалась. Через минуту он спустился. Я стояла в дверях, облокотившись на стенную перегородку. Под взглядом его умоляюще-съежившихся глаз я вошла. Но я не стала сидеть здесь. Я поднималась в его комнату. Он скоро будет, прошептал его отец, но я все равно пошла.
Я так и знала. У него точно такая же комнатка, как и у меня. Имеется в виду, по расположению. Все дома же сейчас одинаковые. Как я и знала, он сидел на своей кровати и был в тормозе. Просто сидел, никуда не смотрел и ни о чем не думал. Бывает, не первый раз такое вижу. Зачем ты пришла, сбивчивым медленным шепотом спросил он. Пока я не ответила, он успел спрыгнуть с кровати и захлопнуть за мной дверь. Наверно, чтобы отец не слышал. И чем же ты здесь занимаешься, веселым шепотом спросила я. Пусто, совсем пусто. Никаких плакатов на стенах, ничего на полках шкафов, только книги без названий на черных корешках. Слушая одним ухом его ответ «ничего», изложенный в тысяче с лишним словах, я выбрала одну из книг пальцем и достала ее. Бумага внутри была жутко белая, а на ней ярко черными чернилами сплошные таблицы и цифры. И еще таблицы и цифры. Ни одного связного слова, только редкие буквы. Английские. Я не преувеличиваю. Зачем тебе это, уже чуть-чуть более сладким тоном спрашиваю я. Я их читаю, иногда вслух, просто это занимает некоторое время, при необходимости очень большой промежуток времени, который может меня убить в бездействии, - именно так он и ответил. Наверно, мой голос заставил его так разговориться.
Я вообще говорю редко, знаете ли. Только совсем недавно я начала опять говорить целые предложения. В школе заставляют. Потому мой голос немножко своеобразный, притягивает, так сказать, своей новизной. Мне нравится его увлечение. Пока он терся в углу и представлялся, глупо и дергано покланиваясь и шаркая тапочками о грубый ковер (у него наверняка какое-то психическое заболевание, а это – одни из симптомов), я возлегла на его заправленную кровать и прикрыла глаза. Прикрыла, потому что вид из окна у него точно такой же, даже под таким же точно углом видно само окно. Мне кажется, запах моего тела, тот самый железный звериный запах, уже проникает в его кровать, в само ее существо. Интересно, удастся ли ему теперь спать спокойно? Все зависит от силы воли. Ты чем-нибудь болеешь? Заразным, не заразным, не имеет значения, просто чем-нибудь,- спросила его я, тяжелый вопрос. Он так и не ответил, по нему видно, что ничем особенным, но что он почти ничего не ест, это заметно. Наверно, тоже отвергает внешний мир, просто бессознательно. Люблю бессознательных.
Я умею расслабляться в чужих домах. Свой дом – другое. Даже в моей обжитой комнате я чувствую себя не так. Меня смущает мой собственный дух, практически приклеившийся к каждой поверхности моей комнаты. Мы его не чувствуем, но уж к этому-то запаху, преследующему нас с рождения, действительно не мудрено привыкнуть. А вот у него ничего подобного здесь нет. Его запах мне пока интересен. Он пахнет почти как рыбьи плавники с сухим вековым деревом после дополнительной просушки, если все это смешать в пропорции 1 к 5 и прибавить неисчислимое количество нюансов, будет именно этот запах. Он придает мне ощущение какой-то скользкости, мерзости и изворотливости, вызванной обычным отчуждением. Это не отпугивает, по крайней мере, меня. Глаза у него иногда кажутся слишком уж выпуклыми. Но, может, это просто кажется. Чаще они выдавливаются в неуверенные щелочки. Оставшееся время мы провели в молчании. Пока я не решила выйти на улицу.
Он поплелся за мной. Закрывая дверь, ему пришлось взять от отца деньги на мороженое. Полагаю, этим самым мороженым следовало угостить девушку, то есть меня. Как это мило с его стороны. Логично, он через некоторое время, в течение которого мы прошли несколько десятков метров вдоль улицы, спросил, не хочу ли я мороженого. Я сказала, что хочу пива. Он наверно он очень удивился такой моей просьбе, но виду не подал. Мы направились к тому самому супермаркету. Я ведь уже взрослая девочка. Очень взрослая и имею право выпить немного алкоголя. Все это делают, кроме безнадежно больных самыми страшными болезнями. От своих подружек я уже не дождусь поддержки подобных действий, а Дима еще и заплатит за меня. Удача просто какая-то.
В супермаркете я бросила в нашу тележку пять бутылок разного самого дорогого пива. Он и бровью не повел. Это все мне, гордо сказала я. Он взял себе фруктовый лед. Мы уселись на лавочках возле супермаркета. Солнце неожиданно садилась. Я попросила открыть первую бутылку. Вообще ни разу перед этим не пила. Помню, что после второй меня было не остановить. Я пила очень быстро, чтобы не передумать. Часто проливала на себя. Аккуратно после пятой жутко захотелось в туалет. Мы его долго искали, он искал, а я ему долго мешала. После облегчения я заплетающимся языком, тающим в моей красной, горячей и тяжелой голове, спросила, не считает ли он, что хорошо, что он меня тогда не изнасиловал. Вот ведь какой я ужасный человек. Что ни говори. Он сказал, что не жалеет. И отвел домой. На прощание я сказала ему, что он педик и так и не смог меня трахнуть, даже пьяную в стельку. Он сказал мне – спокойной ночи. Родители опять встретили меня радостными взглядами. Именно так, по их мнению, должно проходить отрочество и подростковый период. Я громко проблевалась в туалете. Нарочито громко, чтобы они слышали все до последнего звука. Потом легла спать и спала без задних лап.
На следующее утро голова не болела, но ощущения все равно были поганые. Позавтракала, как смогла и пошла в школу. Как вы и подумали, я не пользуюсь косметикой (иногда совсем чуть-чуть, ну правда мечта неформалов). Своими синяками под глазами и опухшим лицом я поразила и обрадовала многих. Никто меня раньше такой не видел. И казаться я стала из-за этого намного толще. Почти здоровой толщины. Сама себе удивляюсь. Хорошо, что никто не подумал, что это одно из предзнаменований апокалипсиса, и не побежал спасать мир. Мои подружки смотрели на меня с одобрением, мол, приобщилась к великому обществу. Почему я с ними поссорилась, я помню точно. Первая и одна из главных причин – я худела.
Я худела насильственно. Просто не ела. Я так свое многозначительное отрицание показывала. Смешно то, что худела я всего два месяца и еще два ничем не питалась. Но этого периода из моей жизни хватило, чтобы всем единогласно провозгласить меня сукой, стервой, скелетом, посчитать меня исчадием ада и одновременно сумасшедшей истеричкой. Во вторых – из-за того же похудения меня часто рвало на глазах у моих подружек. Пару раз это произошло в классе, после чего я получила пожизненное разрешение от учительницы на посещение туалета в любое удобное для меня время. Ну и под конец их терпения меня вырвало у одной из низ дома. Прямо весь ковер был в моей крови и блевотине. Кровь была, кажется, свернувшейся.
Мои подружки очень терпеливые, честно. К ним я попала чисто по внешним признакам. У меня были стандартно-красивые глаза и волосы, да и фигура какая-то имелась. По крайней мере, им понравилось. Я представлялась им привлекательной партнершей по покорению мужских сердец. В-третьих, кстати, я не стала во всем этом участвовать. Они гуляли, развлекались, одна или две из них уже занимались сексом с какими-то потными грязными типами. Мне это не по душе. А как же любовь, твердили они мне, если ты такая светлая, то в твою прекрасную душу давно должно было забраться это коварное чувство. И я бы влюбилась в идеала, которых вокруг пруд пруди. Я не поддалась на провокацию.
Не ходила на вечеринки, неохотно обсуждала характеристики новых тушей и блесков для губ. Просто смертельные для дружбы характеристики. Девчонки он в принципе не принципиальные. Читали библию, Коран и мелкие любовные истории вперемешку. И оставались целостными личностями. Они говорили, что я несмотря на все мои недостатки (в том числе, и в моральном плане) притягиваю мальчишеские взгляды, ищущие особенностей. Я же всех этих придурков особенными не считала. Встреча особенности с обыденностью – страшная штука.
Началась охота. Это я поняла с одного конкретного момента. Телевизор, мой ненавистный друг, мой персональный поглощатель мозгов, закрепленный на четырех хрупких ножках, показывал документальную съемку. Из далекой-далекой и холодной страны пришли ко мне эти кадры. Там было метро. Ну, это поезда под землей ездят. Метро как метро, но именно кадры оттуда заставили меня уже серьезно бояться за каждого. Да, люди бродят туда и сюда, толкаются, плетутся вереницей вдоль алюминиевых стенок. Но фраза, произнесенная в абсолютной тишине, выбила у меня почву из-под ног. «Пожалуйста, побыстрее выходите из вагона, побыстрее входите в вагон». Ага, задери ногу, деточка, напряги ту мышцу, а теперь эту. Кто-то с наглым, беззаботным лицом стоит на заднем плане у ведущей. Он стоит в створе автоматических дверей-дробилок. Он ждет и знает, что у него около пятнадцати секунд. На последней он делает деланно медленный шаг вперед и ускользает от железно-резиновых инквизиторов. Система породила новую силу, новое качество создала она сама себе. Нас становится меньше. Да, хочу признать, я сама понимаю, что это брешь. Показ силы дает брешь, но не для всех. Это очередное решето, не каждый через которое пройдет. Отсеиваемся. И было бы не так больно, если бы мы отсеивались для чего-то. Это просто игра, когда из толпы кто-то очередной выбывает, когда на него приходится последнее слово считалочки. Есть еще те, кто выходит из круга и отказывается играть, отклоняет руку с указующим пальцем. Но потом придумывают новую считалочку, рифма слаще, слова понятнее и проще. Она подстраивается. Я должна меняться. Быть непредсказуемой даже для себя. Переливаться, кипеть и растекаться. А не иначе попаду в конденсатор, а потом и в холодильник. К остальным.
Пойдем с нами в кино, предлагают мне сегодня подружки. И я иду. Это новый фильм, но всплывают ощущения чего-то старого, понятного, родного и очень пыльного. Пылью просто пахнет. История о любви. О том, чего многие из нас сознательно решили. В них сидят умные человечки, которые однажды это решили и разорвали провода. Они теперь ни о чем не жалеют, у них все и было так рассчитано. А мы жалеем, рабы этих человечков. Глупый фильм. У меня на щеках не водопад Ниагара, а пустыня Гоби. У подружек то же. Они уже давно не ходят в кино за эмоциями. А зачем ходите, спрашиваю я. Они пожимаю плечами. По привычке, просто представляют, что есть у них еще ампутированный орган сердечных чувств, что он может болеть. А я перестала притворяться. Поэтому я и вредна окружающим, а себе особенно.
Вышли из кинотеатра, допили колу молча и разошлись, не попрощавшись. Почти все в разные стороны.
Меня последнее время очень часто тошнит. Один раз даже стошнило во сне. Я не шучу. Я проснулась от крайне резкого запаха, бьющегося в нос. Моя блевотина была на всем одеяле и чуть-чуть сползло на пол. Красивый вид чуть не вызвал у меня очередной приступ рвоты. Часто меня тошнит, когда я обедаю с родителями. Меня стали много кормить. Ты была такой худышкой, доченька, но теперь за тебя можно подержаться, - говорит мне мама и многозначительно мигает глазом. По крайней мере, это для нее было очень многозначительно.
Кажется, Дима заодно с моими родителями. Он уже запросто заходит ко мне в комнату. Они его пускают. Один раз я скептически осматривала свою грудь. Впервые во время такого осмотра я поняла, что она не помещается больше в мою ладонь. Подруги станут меня больше уважать, а я еще больше себя возненавижу. Именно в такой момент он вошел, радостный и с пачкой картошки фри для меня. Я схватила первую тряпку, попавшуюся под руку, чтобы прикрыться. Это оказалось мое любимое платье ярко-черного цвета, висевшее на плечиках на шкафу. От рывка ворот порвался по шву, и оно стало похоже на обычный черный рулон. Именно с этого платья началось мое сопротивление матери. Теперь оно было мертво. Я знала, что никто его обратно не зашьет. Я опустилась на кровать, прикрываясь драгоценной когда-то тряпкой. Он сел рядом и как бы невзначай положил руку на мое плечо. Ублюдок. Я рыдала, а его рука опускалась ниже и ниже под платье и достигла моей груди. Он внезапно ее жутко сильно сжал. Было довольно больно, и я со всей яростью посмотрела в его глаза. Они были просто красные, даже немного закатившиеся. Я не испугалась, мне стало это противно. У тебя лицо позеленело, - сказал он, когда я сорвалась с кровати и побежала в туалет ниже этажом. Меня стошнило прямо на лестнице, во время бега. Лестница передо мной уже была мокрой, а я еще не остановилась. Я поскользнулась и ужасно больно долбанулась затылком о ступеньку. Подбежали родители. Я лежала вновь в блевотине, полуголая и кричала. Мать отвела меня в ванную и заставила залезть в душ, выкинула остатки от платья в корзину для мусора. Отец пошел поболтать с Димой.
Я слегка отмылась и вылезла, мокрой нашла ножницы в ванной, вытащила куски платья из мусорки и отрезала небольшой кусочек из рукава. И съела. Это все, что у меня осталось. Я вернулась к Диме, завернутая в полотенце. Лестница просто блестела и была на удивление сухой. Ты хочешь меня трахнуть, да,- спросила я его тихим срывающимся голосом. Он кивнул головой чересчур резко. Кажется, хрустнуло несколько позвонков. Убирайся отсюда, грязный ублюдок, убирайся, убирайся, убирайся… Я кричала, пока он, шатаясь, не ушел из моей комнаты, пока не захлопнулась входная дверь внизу, пока он не завернул с нашей улицы, чтобы я его не видела. Я до тех пор сопровождала его своими тошнотворными криками на всю улицу. Дети оборачивались, люди высматривали меня сквозь грязные, залепленные соплями и раздавленными мухами окна. Я мысленно послала их всех в глубокую задницу и удовлетворенно захлопнула окно и занавесила их новыми занавесками.
Ты ведешь себя неправильно, - услышала я визг своей матери снизу.
Я теперь всегда буду себя вести.
Я больше не ем дома. Я хожу в закусочную на соседней улице, воруя деньги у родителей из потайного конвертика. Однажды я пошла туда поздно ночью и так и уснула за столиком. Закусочная круглосуточная. В ней пахнет чем-то, чем не пахнет ни один из ее продуктов. Пахнет тем, что заставляет вас хотеть есть. Я думаю, если принести туда банку засоленных огурцов, все равно очень захочется их там съесть. Уснув там, проснулась от того, что едва не захлебнулась в собственных слюнях. Тонкая дорожка из них протянулась из уголка моего рта до самой подставки с салфетками. Перед глазами лежала маленькая мужская ручка, покрытая мелкими пупырышками, из вершин которых выглядывали коротенькие белые волоски. Это была рука Димы, с длинными нечищеными ногтями. Я медленно подняла голову, шея чувствовалась как переломанная в двенадцати местах ветка. Слюна была настолько густой, что нитка из нее так и висела, соединяя мой рот и поверхность стола. Остатки ее плавали у меня во рту. Когда я попыталась сказать этому ублюдку Какого хрена он здесь делает. Она хлынула изо рта и через подбородок стекла на шею. Дима подал мне салфетку. Сначала одну, а потом сразу двадцать штук, чтобы уж наверняка хватило.
Мы вышли оттуда сразу же, как я привела себя в подобие порядка. Он, оказывается, еще видел как я выходила из дома и заходила в закусочную. Когда я заснула, он сел рядом и наблюдал, сторожил меня. Я сказала, что не хочу идти домой, мне нужно было куда-то деться от родителей, ненадолго. Он намекнул, что у него все равно дома никого нет, и что я могу переночевать у него дома. Я не тупая, я не просто тупая, я согласилась. Я только успела прикрыть глаза на кровати его родителей, как он подполз ко мне через комнату от двери и вежливо покашлял. Я не стала подавать признаков активной жизни. Он залез на кровать и, слегка надавив на плечо, перевернул меня животом вверх. Он снял с меня трусы и трахнул. Внезапно стало больно, будто я проглотила иголку и она оказалась где-то глубоко внизу. Через несколько секунд это прошло, а он перевернулся на спину почти сразу же и глубоко вздохнул. Он был жутко потный, от него пахло как от спортсмена после кросса в десять километров. Я однажды ходила на соревнования в школе и видела одного такого. Когда он пробегал мимо меня, стоящей у края дорожки, я явственно чувствовала этот запах. Потом Диму начало немного трясти, он дрожащими руками снимал презерватив. Аккуратно свернув его и, положив на пол, он повернулся ко мне и спросил: Тебе понравилось, любимая? Я ответила ему честно и просто – Я ни черта не почувствовала, грязный ублюдок. От тебя воняет, ты жалок. Последние два слова я позаимствовала из популярных американ филмз. Он закрыл глаза и попытался пропустить мои слова мимо ушей, но у него не получилось.
Я встала и пошла в душ. Он находился там же, где и наш. Нашла быстро и обмылась холодной водой. Я иногда чуть подрагивала, кружилась голова. Я оделась и пошла сразу на улицу. К себе домой. Он не стал меня догонять. Я зашла домой. Мать не спала, она пила кофе на кухне. Увидев меня, он вяло пошла к своей кровати, на которой развалилось волосатое тело моего отца. Я спала уже через десять секунд.
Я проснулась рано и решила пойти в школу. Спала в одежде и переодеваться не стала. У меня совсем нет сил что-либо решать или думать. Села за парту и отключила мозг.
Волны накатывают, выбрасывая на берег сознания мертвых китов по имени Мечта. Глубоко в их нутре, под толстым слоем жира наплывших надежд яркая лампочка, похожая на огромный горящий клитор, лампочка-душа. Ей больно, когда ее трогаешь, ей больно, когда ее не трогаешь, она ищет ласки повсюду, а ей приходится лишь сжиматься от окружающей жестокости. Я подхожу к очередному киту, он вовсю испускает вонючие газы гнили, они булькают в великом количестве внутри его существа. Окисление, омерзение, гниль, слезы и засохшая кровь на рукаве. Некуда бежать. Дергаешься в стороны, разрываешь плоть, болезнь внутри и заставляет замирать жар, превращая его в сгусток слизи, сухой и холодящей. Бросишься вперед, увязнешь в паутине, сладкой как сахарная вата, необъятной, неощутимой. Килограмм ее вокруг создает целое царство несуществующих, теряющихся, распадающихся очертаний – это твоя надуманная реальность. Выбери ей цвет, зажарь сотню грудных младенцев, пусти их кипящие мозги в ее жилы, даруй себе несчастье в счастье, устрой чуму во время пира. Познай глубины, гладь грани, разрывай пустую пустоту, заниженную плотность. Зудящий пар дарует море, небо восхваляет его, мрази трутся об него как о забор во время течки. Канализация глотает его всеми своими беззубыми ртами и порами, похожими на дырку от бублика из человеческой плоти. Этот пар взаимопроникаем со всем, вытесняет, разбавляет, разбавляется. Твои идеи, мысли, задумки – они уже на половину из него, из стандарта общества, из абсолютно прозрачного кристалла ровно килограмм весом. Он такой, потому что его придумали таким. Его не победишь, нельзя победить то, что сам создал побеждать. Нет времени спускаться по узкой изворотливой от твоих ног лестнице к истоком всемирного дерьма. Показать бы хотя бы все его устья. Напугать бы хоть чуть-чуть сим зрелищем безликую сероводородную массу. Образовать религию. Такую, чтобы против всех, против самой себя, не оставляя никого. Руки вновь опускаются в густую утекающую смолу ядовито-черного цвета. Смолу, обещающую вынести куда-то в другое место, не туда, куда текут невинные с виду реки пошлости скрытой и грязи бриллиантовой. Лишь единицы поднимают плечи из смолы, заглядываю дальше радужного водопада и видят, как пересекаются все реки в оном и том же болоте, глубоком, как каждый из нас, и таком, в которое каждый из нас вроде бы мечтает попасть. Ты начинаешь чаще спать, больше есть, твои кости растут в тех направлениях, в которых они вовсе не нужны. Ты ходишь с трудом, ты дышишь, как тонущий кит, ты воняешь. Помнишь еще тех китов, их много, все те самые с самого детства накопленные. Они рвутся вперед. Быстрее тебя бросаются на скалы, на шершавый сушащий песок. Ты плывешь уже близко к ним, поверь мне, я вовсе не глупая девочка. Я просто знаю что-то из другой плоскости. Ты уже можешь увидеть своими глазами эти разлагающиеся туши впереди себя. Почувствуй смердящий запах и разворачивайся. При первом же признаке разворачивайся. Войди обратно, обволокись в красную печальную мантию, слезы ее тебя обволокут и тих-тих скажут – я знала, что ты вернешься, мо дурачишка. И подтверждением ее слов будет звук, как сердце бьется о сердце, как бьются они вновь и вновь, танцуя первобытный тихий танец смерти с нескончаемым ритмом жизни. Перед тобой сети, гарпуны, скалы, шершавые камни, что лишь притворяются гладкими как стекло. Будь со всем настороже. Бросившись на верную гибель, ты станешь грузом волн, что вновь выбросят тебя на берег. Бей корабли, лодочки, глотай людей, если ты осмелился развернуться, твоя пасть уже усеяна сотней тысяч осколков зубов, на каждом из которых написано короткое слово Да, она велика как крик предсмертный сложившего кости за правду. Людишки затягиваются туда как монетки в копилку, там им и места. В твоих кишках, где их будет болтать. Их будет тошнить, а от каждого их стона твой мозг снова и снова будет кричать на всех языках этого чертового мира Да, Да, Да. Кровь застилает глаза, ручка от двери скользит в руках, каждый палец пахнет рыбой, которую смешали с сахаром и сладким перцем. Та готов к битве. Ты с самого начала был к ней готов. Берешь железную линейку, становишься перед зеркалом, втыкаешь ее в висок и выводишь ровную красную линию по экватору вместилища твоих радостей и печалей. Им нет места в борьбе, ты их отстраняешь. Не шагаешь в ногу с кем-то там, ты просто бежишь по кругу, по этой самой красной линии, замкнутой как всё, не обороняясь, ты теперь в безопасности. Шире круг, принимаем новых членов, вас много. Попытка не пытка, каждый может отдать все, что у него есть, но только не в ненавистные руки. А я, маленькая девочка, сижу и плачу, роняя слезы на соленый пол пещеры. Слеза катится сквозь камушки и мелких крабиков, падает в воду и расползается большим красным пятном. Черная дыра вешает на шею шарфик точно такого же цвета. Она сегодня не просто победила, она победила, и за ней заранее закрепили звание победителя. Крики, всхлипывания заставляют стены пещеры дрожать, мелкие камушки перекатываются и о чем-то шелестят друг с другом. Черная дыра крутится как бешеная от своего счастья. Маленькая девочка кашляет и кашляет, в перерывах пытаясь что-то очередной раз крикнуть, но получается лишь невнятное бульканье. Что-то другое уже плавает внутри нее. Еще пару раз кашляя, она выдавливает из своего горла что-то красное и скользкое как червяк, обвитое желтой мерзостью, трясущейся как желе. Это что-то увеличивается, разбухает, лопается посередине. Блеклый оранжевый свет освещает пещеру на миг, что-то вырождается в крик, непроизвольный и сильный, словно падающая в бездну гора, крик Ненавижу. Девочка в ужасе закрывает рот руками, но из него теперь хлещет кровь. Ее глаза вращаются, как игрушка с енотиком. На стенах начертано, написано, высечено слово, одно лишь слово Ненавижу. Черная дыра посылает всем воздушные поцелуи, победительница во всех плоскостях и пространствах, смеющаяся злоба наша дарит каждому по два цветочка гвоздики. Она скалится коричневыми зубами, поднимается на стремянку и ссохшейся кисточкой поверх надписи Выход выводит неаккуратную надпись Выхода нет. Потому что выхода и правда нет. Не в моих и не в ее правилах лгать. Аминь.
Я просыпаюсь и сразу же вижу перед глазами пузырек с нашатырем. Я соскакиваю и роняю парту сзади.
- Ты была такая бледная. Ты себя наверняка неважно чувствуешь. Что с тобою?
- Все нормально, просто очень захотелось поспать.
- Может быть, у тебя просто депрессия, да?
- Может быть, есть немного.
- Если хочешь, иди домой, солнышко.
- Спасибо, я останусь.
Все уже разошлись. Мои зрачки уже сузились. Ртутные лампы вновь жестоко бьют по ним. Вот что значит – не высыпаться.
Я пришла домой в полном говне. Оно было внутри меня, облепив все внутренности. Нет, я вовсе не хотела вас пугать. Мы теперь не просто вымираем. Нас отныне уничтожают. Я видела их своими глазами. Метрах в двух от меня они сидели и размножались. Эти твари не были предназначены нас уничтожать. Это совершенная конкуренция. Их тоже притесняют. Они, в отличие от нас, собираются в кучки. Я знаю теперь, где одно из таких гнезд находится. Мы столкнулись на пока безопасной территории. Два самца сидели передо мной. Отныне я у них в плену. На сто восемьдесят два с половиной дня. Все это объявили они мне на последнем этаже высокого здания человеческой культуры. Метафорически, естественно. Метафизически, конечно. Их пульсирующие мозги, нечеловеческие способности. Вас тошнит и выворачивает, но они уже у вас под кожей. Не пытайтесь им что-либо доказать, каждый ход у них на виду, логика – их стихия, и они точно знают, что везде есть брешь. Бойтесь, сестры мои, ибо их день придет. Он будет длиться не вечность, но навсегда отобьет у нас желание сражаться. Мы должны их обогнать. Раскрыть перспективы, заставить их перестроиться. Но почему же, почему мне кажется, что у нас ни черта не получится. Вот из-за чего я себя так плохо чувствовала.
Может я уже говорила, но я начала курить. Сразу тяжелые. Мне нужна смерть, нужна боль, нужна самоцель и борьба с собой. Ничего этого я не получила. Только стены сужаются по ночам, это единственные моменты, когда не хочется укутаться глубоко в одеяло. Это было бы то же самое, что и прятаться за дверью, зная, что в соседней комнате собирается взорваться атомная бомба. Я курю, сидя на кровати, смотря в окно. Третий день непрерывно. Потом родители перетащили в мою комнату телефон. Тот парень звонит. Как его там? Родители на его стороне, он предназначен свыше был избавить меня от меня самой в моем сегодняшнем проявлении. Я поднимаю трубку и, когда он начинает какую-нибудь очередную лекцию на тему наших отношении, ложу ее под подушку. Ему без разницы, будет ли кто-нибудь отвечать, ему нужно поговорить. Он, наверно тешит себя тем, что я, может быть, просто не отвечаю ему, а сама слушаю его со слезами на глазах. Это его ошибка. Но моя ошибка была опасней. Я открыла этот канал зла, который теперь заливал мою комнату. Когда я это заметила, было уже поздно. Обои, мои вещи, мои волосы – все было испачкано в зле.
В моем мозгу маленькая тонкая красная полосочка скачет туда-сюда, выжигая новые слои моей души. И в один прекрасный момент я подняла трубку.
Он все еще говорил. Развивал дикцию, наверно.
- Все, остановись. (Он настолько поразился звуку моего голоса, что не сразу прекратил вырывать из своего горла звуки-буквы). Только теперь я поняла, как сильно ты меня любишь. Мне так больно было себя сдерживать, но я должна была проверить нашу любовь. Только теперь я полностью твоя. Мой дорогой, как же я тебя обожаю. Моей любви к тебе нет предела и нет преград. Я, действительно, очень сильно тебя люблю. Ты мне очень дорог. Мы будем вместе, и ты будешь трахать меня в мою маленькую письку своим большим фаллосом, пока я не истеку кровью, любимый.
Ага, так я это ему и сказала.
- Ты – грязный ублюдок, ничтожество, дерьмо, мразь, отходы, разросшееся пятно засохшей спермы на бархатном диване, я тебя ненавижу, моя глубокая неприязнь к тебе должна уже выливаться вонючей слизью на твое лицо. Я не могу тебя больше слышать, корявый импотент. Умри, прошу тебя, умри. Исчезни из этого мира.
Я бросила трубку, когда на другом конце провода стало слышаться поскуливание. Я бросила трубку очень сильно, она помяла корпус телефона, и несколько микросхемок посыпалось на стол. Я подняла этот маленький столик и бросила его в закрытое окно. Оно с визгом разбилось. Потом я сняла с себя всю эту грязную и гадкую, мерзкую, провонявшую одежду и выкинула в окно. Родители уже бежали вверх по лестнице. Я стояла голая пред раскрытым окном и дышала солнцем, опускавшемся в мои глаза с голубых ладоней неба.
Дима бежит вниз по лестнице. Он выпрыгивает из дому, дверь громко хлопает за ним. Он очень быстро бежит, едва не поскальзываясь на пластмассовом газоне. Он все-таки упал, ударившись подбородком и прикусив себе язык, когда подбежал к лестнице в подвал, что находилась с темной стороны дома. Он распахнул гнилые дверцы, открывающие путь в нутро дома, пропахшее хлорированной водой. Плотно закрыл за собой те самые дверцы. Руки непослушно болтались из стороны в сторону. На стенах подвала навешано несколько тысяч фотографий, ее фотографий. Даже самых старых, все это покрытой двойным слоем скотча, чтобы они не портились. Из-за скотча кажется, что все стены скользкие и липкие, но на самом деле они сухие. Помимо фотографий здесь же заклеены презервативы со спермой, пара женских трусиков и сорок два и половинка тампонов с кровью. Но глаза Димы всего этого не видят. Он бежит в самый дальний угол помещения и рыскает по старому комоду. Там навалена целая куча длинных черных волос. Дима сначала открывает нижний ящик комода, но там только детские соски и куклы барби. Он запускает руку в волосы на комоде и, с победным выражением на лице, вытаскивает оттуда нож для резки бумаги. На кончике его засохшее черное пятно. Это ее кровь. Она им когда-то порезалась на уроке, а он потом нашел его на помойке. А может это и не тот нож. Несмотря ни на что, Дима с торжественным видом, подняв нож над головой, произносит: «Все же это за тебя, любимая!». Он втыкает нож в локтевой сустав левой руки, потом водит им по руке от ладони до плеча, а потом и по животу, прямо сквозь одежду оставляя на себе кровавые полосы. Его трясет. В конце концов, он останавливается на пупке, медленно начинает вводить острие все глубже и глубже, а потом поднимать выше по направлению к сердцу. Все очень медленно. Губы его шевелились, по ним можно было прочитать: «Я умираю за нашу любовь, только моя боль искупит твою ошибку перед Господом нашим. Жаль, как жаль, что ты ничего не поняла, глупышка. Ведь мы были созданы друг для друга. Я люблю тебя, ты любишь меня, но все равно мы страдаем. Возможно, в другом мире наша любовь пересилит все». Под конец он закричал: «Все, любовь моя, это за нас, за тебя», и уж е совсем шепотом: «погибая, искупляя, лю… любя…».
- Все, это конец, надо звать врачей,- сказал отец за моей спиной.
- Но она же такая умная, может, просто переучилась, не выспалась?
- Нет, ни в какие рамки это не влезает, я иду звонить в больницу, дорогая.
- Ладно, здесь и правда мы бессильны. Иди, я тебя подожду здесь.
После хлопка дверью.
- Доигралась, сука. Тебе наконец прочистят твою дурную головушку. Надеюсь, ты оттуда не вернешься, там очень жестокие санитары.
Смех затих, когда отец вновь зашел в комнату, на глазах у него стояли слезы. Он снял покрывало с кровати и подойдя сзади ко мне, накрыл мою наготу.
- Они обещали, что скоро будут. Обещали, что все будет хорошо.
Булькающий труп лежал на холодном полу, отдающем хлорированной водой. Стены приготовились впитать боль.
Красивая девушка ехала в машине скорой помощи. Она натягивала на голову футболку, пытаясь спрятаться от всех противных существ, окруживших ее в ее собственном мозгу. Отец пытался ее успокоить. В трех тысячах километров оттуда зарождалась тьма.
Все будет хорошо.

Часть Пятая.
Роскошь.


- Итак, что такое Роскошь?
- Ну… Роскошь, она, понимаете ли такая… Роскошь – это роскошь.
Да, Роскошь – это роскошь.

- Зачем ему так много карандашей, дорогая?
- Тебе разве жалко? Мне кажется, пусть рисует побольше, вдруг станет каким-нибудь художником. Он же ими рисует, много.
- Ах, так он ими рисует…

Все вокруг, отныне и навсегда, для вас и для меня, в ночи или при свете, все, абсолютно все будет в кремовом цвете. Он утешает и ласкает взор, и серый цвет он поглощает, скрывает страшные картины, что серый цвет нам освещает. Глубокий кремовый, оттенки кремового с зеленым, синим, розовым и черным, всех вкусов. От кремового, который хочется съесть, до кремового, доводящего до тошноты. Но, если честно, кремовый здесь везде только потому, что он похож на цвет дерева после непродолжительной химической обработке. Это вроде как возвращает нас к лесу, к пиле и животным. Зачем? Это просто бег от серого цвета, хотя самые умные, настоящие самобытные люди, не глупцы и не сумасшедшие гении знают, понимают душой, крутят в своем сознании великую правду. Кремовый ЛИШЬ оттенок серого.
Тук-тук. Я за твоими веками, когда они закрыты, я у тебя под языком, я шиплю и растворяюсь. Я – твой путь к реальности. ОТКРОЙ глаза! Открыл, но ты спешишь их закрыть, тебя всегда расстраивает то, что находится за сладкой тоненькой прослойкой мяса, что отделяет тебя от всех этих убожеств. Но теперь-то ты точно проснешься. ОТКРОЙ глаза! Мозг запускается. Я удивляюсь, с каких пор у тебя появилась эта способность – делать все, не включая мозг. Но мы это сделали. Тихий гул начинается где-то снизу. Для меня – вечность, для всех – секунда, и гул поднимается до уровня твоей головы. Бах! Он заработал. Как будто с него сняли плотный полиэтиленовый пакет, не правда ли. Сначала это проблеск свободы и раздолья, а потом это холод и мурашки. Они теперь даже по мозгу бегают.
Небольшая перегрузка. Струйка крови соединяет твой нос с тетрадью. Дьявол!
- Извините, можно выйти?
- Конечно.
Теперь еще холодная вода из умывальника. Она еще больше морозит мозг. На нем не мурашки, а энцефалитные клещи. Умывальник белый, режет глаза. Здесь все белые предметы режут глаза, потому что здесь везде светло. Ты как в круге света на сцене. Ты должен что-то делать с чем-то, на что просто-напросто больно смотреть. Благодаря свету ты можешь, если постараешься, нагнуться к дырке в раковине, и, если повезет, и там увидеть глубокий кремовый цвет. Но ты же не будешь этого делать.
Возвращение.
- Все в порядке?,- робкий голос.
- Да, спасибо.
Абсолютная тишина в помещении. Слышно, как дышат люди этажом ниже, как дышат люди этажом выше, как повсюду вокруг дышат люди, дышат люди кремового цвета воздухом кремового цвета. А здесь не дышат. Вот так вот. Через минуту кто-то даже закашлялся. В руку падает ручка. Перед глазами решетка, ты водишь по ней ручкой, и из нее с тихим, еле различимым звуком, звуком состоящим из скрежета и чавканья, создается нечто. И так изо дня в день Это у нас каждый умеет.
Мы опять все вместе рассуждаем о том, чего нет. Вы не представляете, но самое сокровенное, самое всеобхватывающее и главное, бескомпромиссное и обнадеживающее – оно не существует. И это страшнее, чем какой-нибудь идеал или мечта купить себе подержанный джип. Это несоответствие, уродство, несовершенство. Это то, что заставляет плакать сильных, когда они стоят пред крошечной дверцей, за которой находится совершенство и идеализм, понимают, что лазейки нет. Через самую крошечную лазейку, сделанную из маленьких чистых алмазов, можно было добраться до всего. Но лазейки (даже неприлично повторяться) – нет. Вместо нее –трухлявый мост, соединяющий два болота из дерьма. И вот об этом мы рассуждали целый урок.
Потом перемена. Почему с ним никто не садится, когда он жует свои маленький бутерброд, из которого постоянно норовит вывалиться какая-то зелень. Даже не потому, что он каждый раз ест такие бутерброды. От него хорошо пахнет, он приятно выглядит. Почему? Потому, что не все для всех уже кончено. В них осталось что-то великое и древнее, что-то, что питает их душу и начинается там, где маленький ребенок тянет руку к кружке, стоящей от него в двух метрах, даже не пытаясь двигаться. Это кончается там, где умирающий человек лежит на кровати, где он спал последние годы, и закрывает глаза в последний миг. Это почти магия, когда-то она и была ей, теперь она жива в них лишь на уровне инстинкта. Но и того хватает, чтобы предостеречь их, не давать садиться с ним.
Нет, я не хочу сказать, что умею читать мысли, но вы, наверно, подумали, что он какой-нибудь псих. Он заворачивает глаза за девяносто градусов, разговаривает, шипя словами сквозь зубы, и пытается убедить вас в новом устройстве вселенной, да? Нет, ха-ха, вовсе нет. Он даже не бегает по стенам, не писает плазмой и не владеет Эмпайр-Стэнд-Билдингом.
Чтобы попытаться все вам объяснить, мне пришлось опросить весь этот сброд. Все знают кусочек маленькой истории, но никто не хотел знать ее целиком. Потому что даже кусочек вонял огнем и гнилью. Я всех опросил и составил картину. Попытаюсь вам ее выложить апостилем.
Глубокая ночь. Четвертое сентября. Запах падающих листов. Лампочка кремового цвета висит на потолке. Гаснет. В холодильнике постукивает. Замороженная отбивная бьется об пачку молока. Скрипит флюгер, старый как мать природа. Кроватей нет. Матрасы. В кухне чудесные шкафы для посуды за тысячи долларов и блестящие побрякушки. Тихие стоны. Ветер дует через доски пола. Она встала, нет, вскочила с кровати. Не просто подняла голову и плечи, а именно вскочила. На ноги. В ночнушке. Пот на лбу и прерывистое дыхание. Быстрые шаги маленьких ножек по лестнице.
- Мама, я боюсь заснуть.
- Почему, дорогая?
- Мне снятся какие-то жуткие вещи.
- Какие именно?
- Не могу тебе сказать. Я просто не могу заснуть.
- Пойдем, я налью тебе молока.
Четыре пары ног спускаются по лестнице. Открывается холодильник. Молоко оказалось полностью замерзшим.
- Сейчас разогреем.
С гулом начинает оживать микроволновка. Мама девочки садится за стол и закуривает лежавшую на нем сигарету. Кубик бело-желтого льда начинает терять форму внутри микроволновки. Женщина затягивается так сильно, что слышен свист в ее легких. В тишине это звучит жутко. Через минуту напряженного молчания раздается оглушительный писк. Потом еще один.
- Чего ты ждешь? Открывай.
Женщина затягивается еще раз. Слышно шипение горящего табака.
Девочка открывает дверцу. Одну руку она уже приготовилась засунуть туда, чтобы вынуть миску с молоком, когда белая шипящая масса вырывается ей навстречу. Молоко тонким слоем покрывает руку девочки и продолжает кипеть. Пленка каждый миг покрывается неисчислимым количеством крошечных пузырьков, которые тут же взрываются и исчезают. Девочка только сейчас начинает кричать, постепенно повышая тон вплоть до визга. Она бежит к большой красивой раковине. Там европейский кран, и девочка, у которой по лицу ползут огромные слезы, мешающие ей что-нибудь видеть, вертит ручку вправо и влево, едва не отрывая ее от основания. Мать ее свалилась со стула, и нижняя ее половина выглядывает из-под стола. Она оглушительно кашляет, в промежутках пытаясь вдохнуть драгоценного воздуха. Вбегает отец и открывает кран с холодной водой, засовывает под него руку девочки, та тихо стонет. Мать ее наконец встает, у нее красное лицо. Отец спрашивает:
- Что вы здесь творите?
На вопрос никто не ответил. Обожженную до волдырей руку девочки намазали кремом, дали обезболивающее.
- Иди спать, наконец.
Но девочка не смогла уснуть. Рука ныла, отчего на глазках часто выступали слезки. Было холодно и темно. Она дождалась рассвета. Надо было идти в школу.
-Я не хочу в школу, мама.
- А кто за тебя учиться будет? Я, что ли?
- Но у меня все равно рука больная, я же не смогу писать.
- Хоть послушаешь. Это очень важно – не пропускать сейчас школу!
- Хорошо, мама.
Через двадцать минут она была уже в школе. Друзья спрашивали ее про руку.
- Я просто обожглась, ничего страшного.
Но они не отставали. В мыслях девочка уже думала, что ни какие они не друзья, а просто сволочи. Они над ней измываются. В конце концов она села и уткнулась в свою тетрадь. Начался урок.
- Здравствуйте, садитесь. Наша сегодняшняя тема – функция икс квадрат. Мы ее будем исследовать точно так же, как исследовали линейную функцию. Начертите пожалуйста в тетрадке табличку на десять значений и нарисуйте систему координат. Выражение игрек равно икс квадрат значит, что нам нужно нарезать плоть тончайшими ломтями от живого существа и смотреть ему прямо в глаза, которые затем следует выколоть. На кожу можно нанести миллиард тончайших неглубоких порезов и полить их пятидесятипроцентной серной кислотой. После чего обязательно надо засунуть через горло в желудок А студенистый мозг можно засунуть в миксер, потом взболтать и выпить…
Девочка потрясла головой, все прошло.
- Извините, можно выйти.
Она пошла в туалет и стала умываться холодной водой. Она смочила лицо, когда ей вдруг стало страшно открывать глаза. Все мы, наверно, знаем это предательское ощущение боязни к тому, что за закрытыми глазами. Она так и стояла там, с закрытыми глазами, вода стекала с лица на шею. Стало холодно.
А пока ты читаешь эту херню, какой-то ублюдок с огромным членом насилует твою девушку, бывшую девушку, мать, сестру, дочку. Стоп.
А хрен ли, я щас это вот-туда сделаю, хорошо. Мне знаете ли, на все это совсем наплевать, блин. Че?
Глубокая ночь, на, чего? Че за пародии. В жопу.
Надо перестать слушать русские песни, уж очень въедчивые они, собаки.
А я говорю, тебе надо сюда, а говорю, что туда. Но дядя, там какие-то чьи-то красные вязкие что-то девчачьи кишки валяются. Пардон, занавес. Купилась на мелочь.
Это книга обмана. Бившись черт знает сколько времени об непробиваемую стену этого говеного мира, я потихоньку сдаюсь. Я ухожу в подполье. Здесь нет света и свежего воздуха. Все, что у меня есть – обман, создаваемый мною на тех разрозненных кусочках, что собираешь с распластавшихся то тут то там трупов, смердящих гниющим мясом прожившего свое человека. Зависть распускает свои цветы мерзости во мне. Я ее поборю, я знаю, для меня сейчас это не так сложно. Но слабость подкатывает, и вспоминается протяжная тошнота, что все чаще мешает тебе двигаться. Я получил свободу на несколько секунд и понял, что все пусто. Да, я знаю, не я первый это понял, надеюсь, не я последний. Обман царит, танцуя запретные танца на трупах друзей, которые умерли у телефона, не дозвонившись до моей души. Мы, каждый в отдельности, стоим у этой пропасти и лениво плюем вниз, будто надеясь, что увидим, как на ее бесконечно далекое дно упадет частичка нашего я. Пора прыгать, друзья, закроем ее своими трупами. Сломаем ее изнутри, эту бессмыслицу жизни. Тем более, что мы сами уже там. Мотыги в руки, блеск в глазах, хорошую музыку, наполнятся силой руки наши, и каменная порода начнет падать и открывать руды золотые довольной жизни в этой яме. Но даже на это не посмотрим мы. Плевать. Мы срем на золото. Выкидываем его подальше и ползем. Через узкие щели, без единого слова, кровоточащие раны покрывают наши тела, нас тошнит от окружающей тошноты и темноты. Да, я знаю, надежды нет. Еще ни из одного разговора я так и не услышал ни об одном из нас, что выбрался наверх, гордый и сильный. С туманящимся взглядом он бы пошел, шатаясь, к людям у обрыва и сказал – Прыгайте, прыгайте быстрее. Те, что были слишком слабы, расплющились бы о твердое дно, на несколько миллиметров подняв саму плоскость бесконечной ничтожности. Те, кто был силен, упали и очнулись среди грязных полутрупов с горящими глазами, каждый из которых начинал рыть свой ход через стены ямы, сквозь золото, камень, дерьмо и темноту. Мы ее заполним, я знаю. Счастливо ребята. Пожмите мне руку. ААААААА…
Проведи рукой по лицу, тебе нужно много соли. Ты ешь ее горстями, тебе хочется пить. Стоп, бля, падение…
Пробиваясь сквозь темноту, чувствуешь, как горит твоя кожа, она обугливается, свои длиннющим языком ты смазываешь ее спермой, что капает с твоего пасти. Чувствуешь себя чудовищем? Нет? Ты нормален малыш, возьми градусник, засунь его в жопу. Вытащи. Сколько? ТТррииддццааттьь шшеессттьь ии шшеессттьь? Ты уверен? А видишь дерьмо на градуснике? И ты все еще считаешь себя похожим на бога? На тебя с неба когда-нибудь падал огромный кусок дерьма? Нет? Странно… Мне страшно за тебя, мальчик, мне страшно за тебя, девочка. Мы плаваем в дерьме, сперме, мочи, слизи и соплях, а ты летаешь под облаками. Когда ты последний раз ходил в туалет? Правда, тебе надо показаться врачу. Может, у тебя опухоль мозга. Нужно поставить тебе огромную клизму, это многих спасало. Сплошным текстом. Нет, все неважно. Все дерьмо. Все неправда. Раз уж ты такой удивительный индивидуум, то позволь мне быть твоим фанатиком. Будь моим маленьким богом. И я буду мстить за тебя в этой слизи, мочить направо и налево, глумиться над другими, что не знают твоего величия.
Натягиваем реальность, да? Спросил я сам себя. Вопрос хороший. Ну да, натягиваем. Но с другой стороны я просто ее проверяю ее на эластичность. Вдруг где порвется? Ну как порвалась? Спрашиваю я сам себя. Нет, ни намека, ни трещинки. Значит вот оно что, нам некуда деваться из этого мыльного пузыря, так как этот мир в нем и заключается. Следующий из очереди, подходи. Видишь этот пузырь, сделай с ним что-нибудь и полмира у тебя отсосет. Да, и я. Ну? Стоит и чешет голову. Да, ударом ноги здесь ничего не сделаешь. Следующий… Может мы что-то не так организовали. Правильно ли мы считаем, что все, кто могут что-то сделать, встанут в очередь. Если такие есть, они и здесь могут сделать все, что угодно, зачем им куда-нибудь еще стремиться? Хотя, тогда я чего-то не понимаю. Что они будут делать, есть пирожки в глазури, сидя по шею в дерьме? Купаться в бассейне из отвратности? Получать удовольствие в совокуплении с трупами? Почему трупами? Да потому, что если бы в мире было целых два человека, просто человека, нас бы всех разорвало от волны всесильного света, что осветил бы эту дыру.
Но с другой стороны, мы здесь живем. Грех жаловаться. Бессмысленно говорить о том, как здорово бы было жить где-то там, где никто жить не может. Меня вновь стошнило на этот чертов мир только при одной мысли, только при мысли, что… я здесь живу. И я не вижу повода улыбаться, ты тоже здесь. Ты очень близко. Мы все здесь, как больные животные в пропахшей хлоркой клетке. Маленькие девочки бегают туда-сюда и говорят, как мир прекрасен и как нам не стыдно разбрасывать там и тут свою сперму нераскрытой ненависти, пытаясь вырастить хотя бы один цветок – цветок ненависти, ядовитый цветок, что разрушил бы все. Я бы прислонился к нему, выросшему из спермы, красивому и нетронутому, вдохнул бы его аромат и умер, обнимая стебель единственного совершенства. Это ведь не кощунство, не богохульство? – спрашиваю я, смотря на носки своих ботинок. Мне ведь нечего дать, нечем выкупить хоть кусочек совершенства, оправдать и его и свое существование здесь, в мерзком подземелье смерти и бесчувственных страстей. Рвем жопу ради этого? – спрашиваю я себя. А как же еще? А что дальше, ты обнимешь свое маленькое совершенство, утопишь в нем свое горе одиночества и умрешь? – спрашиваю я сам себя. Да – мой гордый, глупый, детский ответ.
Я вам хочу кое в чем признаться. Это случилось. Нет, правда, я не шучу. Это, конечно не совершенство. Просто по определению оно не оно. Но вы прочитали предыдущие слова, вы, хотя бы вы поверите, что я возьмусь за это. Это осуществление порочной мечты, мечты хрустально чистой внешне, но грязной по сути. Я только сейчас себе признаюсь, я его создаю. Да его, мое маленькое совершенство. Я понимаю, что все те мои шаги навстречу ветру на самом деле кидали меня на листы стали и пробивали их моим хрупким телом. Война уже сейчас идет. Я знаю, что по крайней мере, в этом деле я уж точно не одинок. Это борьба за жизнь, за жизнь осмысленную и красивую духовно. Во мне живет зверь, зверь-убийца, черствый развратник, губитель и растленец. Он ждет, когда я уйду в тыл на этой войне. Он сольется со мной там немедленно, поглотит и проглотит, кровавые слезы моих настоящих глаз растаптывая волосатыми когтистыми лапами своими. Вернется все, с чем я боролся. Порой я вижу обнаженное женское тело, и кровь моя бурлит, мозг пламенеет, сердце рвется, сталь заливает меня, вот тогда зверь близко. Его глаза тогда лишь в миллиметре от моих, и все я вижу в треклятом отражении. Извращенец и мазохист, я строю мечту на том, что почти всегда рушилось, обломками давило миллиарды. Я верю, как ни глупо, что у меня получится. А если нет – вы будете читать еще многие мои произведения (если захотите :)), но то буду не я.
Закрытый шкаф летит сквозь просторы космоса, наполненный вещами и призраками, что к ним привязаны. Глубокая рифленая глотка вечности надевается на него вновь и вновь, в перерывах делая круг и проглатывая нас с тобой. Сейчас в твоих глазах белые блики. Ох, если бы каждый блик такой тсоил слезы. Слезы стоят лишь в моих глазах. Это слезы гнева и отчаяния. Я не верю, что есть те, кто плачут от счастья. Нет в нашем мире столько счастья. Возможно, они просто расстроены, что не пришло горе и не стало их мучить, надругиваясь над их желеобразными душами. У меня трясутся руки, тошнит меня от ненависти к ублюдкам. К роду человеческому, к рожденному богом отродью. Дайте мне такой меч, кинжал, что угодно, который мог бы лишить меня этого «человеческого» раз и навсегда. Не могу терпеть даже мысли, что со всеми людьми у меня есть что-то общее. Даже зверь во мне, он бесчеловечен, я лишь недочеловечен. Горе мне, горе всем нам. А ведь надо тянуть шею, тянуть руку, чтобы получить в нее смердящую соплю от кого-нибудь из людей, чтобы отнести ее и вырастить из нее осколок несбывшейся мечты.
Мое тело тает в одиночестве, преодолевая силу близких звезд, что тянут к себе непреодолимо. Меня укачивает истинным спокойствием, похожим на смерть, спокойствием, которое никто из нас не хочет получить по настоящему. Я чуть-чуть отвлекся, извините.
Сердце стучит и бьется, я не чувствую своей руки, лежащей у меня на коленях. Я прислонился к двери туалета, мне туда очень надо. Наконец дверь кто-то толкает. Я с трудом встаю и вижу маленькую девочку лет двенадцати с виду. Она вся в косметике, глаза ее ничего не видят. Я со злостью кидаю ее обратно. Пока она потихоньку постанывает в углу, я с удовольствием отливаю. Потом я поднимаю ее за волосы и раздеваю. Она уже скулит и плачет. Когда я уже хочу ей вставить, я понимаю, что она меня нисколько не возбуждает. Дьяволы орут у меня в мозгу, давя все сострадание в маленький мятый кусочек сознания. Я беру ершик и засовываю ей между ног, потом еще и еще, все глубже. Я сейчас все ненавижу. Мне глубоко на все наплевать. Когда в голове звучит гонг, она уже истекает кровью. Я бью ее головой об кафельную стенку и выхожу. Просыпаюсь. Черт, что это со мной. Наверно, это был сон. Раскалывается голова. Все руки кем-то искусаны и поцарапаны. Господи, где Наташка. Где моя любимая. Под мою руку попадает ее упругая попка. Я успокоился. Она слегка застонала. Я ее погладил и пошел наливать себе минералки на кухню.
Что-то она совсем в школу перестала ходить, моя соседка по парте. Ее место выделяется, чуть ли не горит своей пустотой. Хочется туда что-то положить, заполнить нишу. Как будто в душе понимаете, что его никто больше не займет. Поставлю-ка я туда свой портфель с Микки Маусом. Так намного лучше. Какой же у меня миленький портфельчик. Я ее все равно не любила. Блин, опять он зашел. Мурашки по коже, комок подкатывает к горлу. Перед глазами у меня кучи трупов, горящие и гниющие, тошнотворные картины, которые я не понимаю. Я к ним привыкла. Писклявый голосок где-то глубоко в голове напевает детские песни. Какие-то старые песни на каком-то старом языке. Я таких не знаю. Они совсем не успокаивают. Через десять минут напряженного молчания одноклассников и дрожащего голоса нашей учительницы я отчетливо чувствую запах мочи. Он ползет по полу, этот противный запах, как будто детство вернулось, и ты сама не можешь держать эту желтую жидкость в себе. Наплыв слабости. Но это не я. Это сосед того самого. Того самого я никак назвать и не могу, чем Тот Самый. Язык не поворачивается. Устойчивые фразеологизмы. Сосед – Петя. Говорят, у него какие-то проблемы с головой. Он неправильно думает, или что-то в этом роде. Однажды учительница собрала нас вместе и сказала, что он не такой как все. Мы должны немножко потерпеть. Может он станет снова нормальным. А если нет, она от него откажется, и его отвезут в специальную школу для таких же, как и он. Выходя из класса, мы мельком смотрим друг другу в глаза. Мы то знаем, что дело не в Пете. Он вполне нормальный. Каждый из нас станет таким, если его посадить с Тем самым. Это совсем не справедливо. Но есть и другая сторона. То, что выпускает Петя при всех из своей письки, отвратительно пахнет. Мы уже не сможем поздороваться с ним за руку. Тем более, поцеловаться, как это делают взрослые. Может и лучше, что он не будет больше с нами учиться. Преподаватель отправила Петю в туалет. Мы не вздохнули спокойно. О чем думают его родители?
Вон идет какая-то, подойди предложи. Какая-то она маленькая. Кажется она – карлик. Вся шатается, еле плетется. Дорогуша, тебе вмазаться не нужно? Нет. А я думаю, что нужно. Ты что, ни разу не пробовала? Нет. Давай я тебе вколю, ты поймешь, какой это кайф. Незабываемо. Пошли, пошли. Не сопротивляйся. Тебе, бля, понравится. Я тебе руку привяжу, вот так. Чувак, да она полностью в отключке. Коли, коли. Хорошо. Дьявол, соскочила. Руки дрожат, ветер сегодня холодный. Ничего, переживет. Думаешь, она богатенькая? Ну, если да, то сводят ее в супер-пупер больницу и все в миг поправят. Доставай камеру. Пока она такая, мы тут маленький муви замутим. Бля, да у нее пизда такая маленькая…
Девочка, просыпайся. Ты в больнице. Голова не болит. Как такое с тобой произошло. Твои родители, что, за тобой совсем не следят? Такая маленькая, а уже трахаешься вовсю, наркоту принимаешь. Неудивительно, что ты вся такая побитая. Тебе повезло, что дядя Костя сегодня в ночном дежурстве работает, я никому ничего не расскажу. Надо тебе пару стежков вон там сделать, а то расползешься. С рукой все нормально будет, поболит и пройдет. Я тебе еще желудок промою, очень уж ты мне не нравишься…
Ну вот, все, можешь идти. Домой, домой иди, малышка. Твои родители очень разозлятся, когда узнают, чем ты по ночам занимаешься.
Я наконец-то лежу в своей кровати. Что со мной произошло? Мне плохо, у меня все болит. Меня тошнит от одной только мысли, что скорее всего со мной произошло. И еще болит сердце, очень болит. Ноет рука на сгибе, не пойму, что со мной. Слезы текут сами. Я в косметике мамы. Меня еще никто не видел. Я не могу здесь остаться надолго. Утром я уйду, чтобы меня никто не видел. А пока спать. Тошнит.
Я иду вдоль рельсов. Иногда мчатся рядом поезда ржавого цвета. У меня кружится голова. Родители так и не узнали, что я ушла. Я больше никуда не смогу вернуться. Рука распухла. Я падаю в обморок. Качусь куда-то вниз. Я прихожу в себя только тогда, когда боль сжигает мою голову. Рука тянет меня вниз, и мне вновь плохо. Мне тяжело решиться, но когда мимо проезжает очередной длиннющий поезд, я тайком подползаю к рельсам. Я кладу руку на рельс, попав в промежуток между колесами. Ужасный хруст царапает мое ухо. Но приходит облегчение. Я отваливаюсь от рельсов и слышу скрежет останавливающегося поезда, засыпая с улыбкой.
Оказывается, моя соседка больше не вернется. Ее нашли. С ней что-то очень плохое было. Она сейчас где-то, где держат таких же, как и Петя. Она почти умерла. Я не хочу ее видеть, перед моими глазами сразу же возникает ее лицо в чем-то красном, когда я ее вспоминаю. Пети уже с нами нет, его увезли. Тот самый сидит и улыбается…
У меня новость для самой себя. Его увозят. Вчера он был такой мрачный. Когда нас всех выгнали из класса, и учительница разговаривала с ним наедине, я подслушала. Я подслушала, что у него умерла мама. А про папу его я слышала от своего папы. Он, говорят, был очень плохим человеком. На первой классной встрече мне так не показалось. Но папе лучше знать.
У него умерла мама, и он идет учиться в детском доме. Он вообще будет жить там. Говорят, там не очень хорошо. Там есть нечего. Но для таких ублюдков, как он – это самое лучшее место. Я его проклинаю, мои друзья его проклинают. Мы даже созваниваемся по ночам и разговариваем о нем, говорим всякие плохие вещи. А когда внезапно становится слышно что-то ужасное из трубки, какие-то скрипы и крики, мы бросаем трубки и начинаем молиться. Мы читаем Отче Наш и прочие молитвы, которым научила меня мама. Я прижимаю к себе крестик и тихо мычу эти молитвы. Но мне становится спокойней.
Он скоро уедет, и я теперь тоже готова описаться, но от счастья. Когда я поняла (это было после последнего урока), что больше я его не увижу в нашем классе, что у меня перед глазами не будут мелькать эти страшные картинки, я хотела смеяться. Смеяться всем в лицо.
Я пришла домой и закрыла глаза. Когда я их открыла, моя рука красила мое лицо маминой косметикой, мои ноги вели меня к какой-то квартире, откуда звучала музыка. Открывалась дверь, и мне очень хотелось в туалет. Прямо сейчас.
Прямо сейчас и прямо здесь автор (Я) хочет признаться вам, что ни в коей мере не желает, чтобы вы думали, что все эти противные мысли и словосочетания является для него приятными как мед на сердце. Я вполне нормальный и сознательный человек. Я могу быть счастливым без насилия. Я и сейчас счастлив. Мой разум не может найти ничего, чего бы мне не хватало. Сейчас я просто не представляю себе такой вещи. Я хороший.
Сел комочком и пиши, пиши. Шипение разносится по уголкам. Просто ШШШ. И не просто ШШШ. Глупо все это. Чокуемся с тенью и рвемся в бой. Сквозь шелковые занавески, свет маленькими зайчиками по нашим лицам. Глухое сочувствие. Ощущение, что было уже то, что только будет. А я сегодня серьезно намереваюсь посрать и помыться.
Сглатываю сопли и плетусь. Иду вдоль бесконечной улицы, уставленной серыми домами без дверей. Стучи, не стучи – все без толку. Дойди до конца – встань – закрой глаза и рот, оглохни – ты теперь один из них. Не слишком ли я далек от реальности, скажите честно. Может, все плохо, а я все раскрашиваю в цвета. Добавляем стерео, или еще тысячу колонок. Ты теперь внутри. А на самом деле все в кремовом цвете.
Теперь почти все трамваи ходят по кругу. Не удивляет? Садишься и катишься без конца. Это настоящее наслаждение. Почему я пишу, когда мне одиноко? Я могу читать, сотни и миллионы непрочитанных еще книг ждут меня. Как только я закончу это – обязательно вцеплюсь в чей-нибудь труд. Хоть какой-то выход. Не для меня сидеть в этой холодной конуре без смысла и читать всякие увлекательные формулы, готовясь к своему недалекому будущему. Я еду в этом трамвае без конца, чьи частицы делают петлю на поверхности этой планеты. Пересечешь ее, остановишься – ты окажешься в нем рано или поздно. Зачем ехать куда-то. Можно просто ехать. Любая цель бессмысленна, если на нее смотреть издалека. Я здесь сижу и протаптываю подошвы своих пальцев, расписывая возможную правду, правду из созвездий овец и баранов. Кому-нибудь это надо. Я теперь вновь хочу опустить руки. Нужно что-то увлекательное, неповторимое, что-то за. За пределами всего вашего, можно за пределами моего. Но главное, чтобы это было там. Без разницы, если ты сам волочишь ноги, ползая по этому дерьму. Ползешь по кругу, и сосуды лопаются, извергая кровь наружу. Губительные следы, которые повлекут за тобой стаю говнистых собачонок, горящих по названию. Мандарины и жир. Этим пахнут мои ладони. В уши бьет цц-цц-ццц. Чпок. Очередная секунда, мои господа. Мне вы нужны. Вы сильны, я слаб. Я грязь под вашими ногами. Я готов вешаться вам между ног. Скажите, дайте мне повод и мечту. Что вы хотите? Если кто-то еще что-то хочет – значит – не конец. Можно жить и радоваться. Я готов исполнить последнюю мечту в нашем грязном человечестве.
Огонь в траве. Идет по низу, а я вижу цифру сто четырнадцать перед глазами. По моим книгам не будут задавать сочинений. Я не пишу сюжета. Меня тошнит, тошнит буквами. Да какому нормальному человеку это покажется интересным? Бежим от огня, сабли в руки и рубить мертвецов. Их кости ломятся под незыблемым напором. Порох в наших мыслях взрывается тихо, гулом и мыльными пузырьками сообщая о конце каждой своей частички. Запор раскрылся, мы все поели молока с огурцами. Заполним ли вы все вместе этот мир душевным дерьмом. Опрокинуть плотину. Топчемся вокруг нее. Мертвецы вокруг. Размахивают руками, доказывают что-то юридическими терминами. Глупость – мы пока сильнее. Но нас мало. Каждый удар – девять килобайт чистой иронии. Это все, на что способны большинство из нас? Какой-то паршивый маленький мальчик влюблен – господин, вам нужно к нам. Киньте свои девять килобайт в эту кучку, возможно плотина содрогнется. На душе легче, сердце не стонет и не бьется – вперед к мертвецам – мы вас разрубим позже. Бушует любовь к людям в наших сердцах. Они наступают. Мы отмахиваемся мечами. Их много. Все кто был, все кто хотел быть. Нет для них букв. Буквами мы лишь друг друга пинаем. Еще один влюбленный. Подумай, слышишь голос своей души? Не выплевывай ее. Оставь внутри этот неспокойный экстракт. Там ты ничего не увидишь нового. Может ты и вернулся бы потом с очередной кучкой дерьма в ладонях, чтобы бросить ее в яму. Но лучше возьми этот меч. Рубани как следует по тому пустому черепу. Мы держим последний островок, откуда розовый паук любви пускает свои сети. Недалеко от его лоснящегося тела мы вырыли яму для кучек, детей паука, что приползают всегда к нам. А если не приползают – разрывают того, в ком родились. Возьми меч, дружище, зажги свет. Он пригодится тебе при битве в ночи. Когда меч лишь свистит в пустом пространстве, и хочется опустить руки – сверкни глазами и продолжай, пока не попадется под твой клинок еще чья-то сухая голова. Ах, да. Здравствуйте. Вашу кучку дерьма можно отнести туда. Да, да. Не промахнитесь. Вы нам очень помогли. Хоть бы плотина дала трещину. Пока друзья вновь борются, когда слышатся крики очередного умирающего товарища, я откусываю кусочек от ломтя окровавленной правды, запиваю тщеславием. Отрыгиваю храбростью и иду вновь в бой. Возьми мой щит, дружище молодой. Я хочу, чтобы это была последняя битва либо для меня, либо для этого отродья. И свистит меч. Щелкают и хрустят кости очередного. Пот градом сыпется с меня. Но не отступаться же! Возьму в обе руки. Удар чуть крепче. Ноги расставил широко, кружусь я в диком предсмертном танце. Никого из своих не задеть. Слишком их мало. Да и может ли свет светом быть пораженный. Потемневшая кровь из жил моих выходит ртом. Гудят виски. Борьба не остановится ни на секунду. Копья честности возьму, кину их подальше в тех уродцев. Чтоб не бежали с такими довольными ухмылками ко мне, уже почти живому трупу. Ну сдайся же! Сдавайся, прелестный господин. Тебя оближут наши женщины. Ты успокоишь раны и заснешь спокойно. Ведь настолько силен ты, что не составит тебе труда вновь родить красавца ребенка – любовь. Но я не поддаюсь. Знаю я, что сердце мое – пустыня, и только жара растет в ней густыми кустами. Я иду вперед, не спотыкаясь. К сердцу мрази, что порождает мразь. Хочу почувствовать, как из под ног моих рождается зло, а я пятками своими его топчу. Слова не стынут на моих губах и не отпадают потом замерзшими сосульками. Огонь в легких горит. Поджигаю траву. Пусть хотя бы будет ощущение, что я в аду, а не на земле борюсь с гадостью этой. Если здесь не ад, то где же он тогда. Драконы соблазна летают над сердцем зла, дробя воздух завываниями о сладкой жизни, о совокуплении без любви и сладостях без сахара. Скапливая силу яростного гнева в стопах и ладонях, вспрыгиваю я на длинную скользкую шею одного из сволочей. Блеском секса ослепляет мои глаза его шкура. Но желанием твердо стоять на ногах я тяну его к земле, пока не ломаю хребет. Я бросаю меч куда-то в темную толпу и бегу в перед. Мышцы ног кидают тело вперед. Бросает вправо и влево, но видно вдалеке влажный черный холмик плоти. На него взлетаю я и вижу вокруг несметных мразей, вижу, как рождаются они из земли вновь и вновь. Кричу. Глаза вниз опуская, вижу сотни, тысячи, миллиарды грязных вонючих клинков, изранивших душу мою. Мою пустыню. Дрожащие колени я опускаю на темное мясо под ногами. Доспехи в золоте вокруг и ожоги на мясе. Я умираю и сгораю дотла. Оставляю лишь доспехи и очередной ожог. Ожог на бездушном куске мяса. (Посвящалось всем поэтам, публикующимся в Самиздате)
Сидишь у холодного каменного памятника какому-нибудь великому, допустим – Пушкину. Холодно. По настоящему холодно. Если тебя спросить что-нибудь очень простое – ты будешь очень долго думать или сразу отнекаешься. Не хватит мощностей. Сейчас я сижу и разгоняю слизь в башке моей. Не давая ей застывать, уже делаешь одолжение будущим поколениям. Устойчивые фразеологизмы. Еще десять минут устойчивых фразеологизмов. Мы сидим и смеемся, разбирая звучание каждой буковки, с каким придыханием она произносится – нас это смешит. Мы жадны до совершенства. Умираем лишь поняв, что совершенства нет даже в мыслях, в смысле и идее. Смертями покрываем кремовой пленкой континенты и материки вместе с каждой страной на них.
Бульварными газетенками и журналами отмахиваясь, едем в душных поездах, грязня мыслями стенки уборной, строим хрупкие бумажные замки. Нужен голос, настоящий голос, бьющий по сердцам. Были такие в прошлом. Но нам уже давно нужен голос, что возвестил бы нам о Конце. О смерти и бессмысленности, о том, на что пора открыть глаза. А обретшие голос тонут в золоте, мы не можем их заставить, они заслужили. Немая масса лежит на холодном пляже и переворачивается с бока на бок. Два дня мучении – сегодня я просто обязан этим заткнуть мусоропровод.

Часть Шестая.
Вспышка.


Оказывается, я недостаточно талантлив. Зато у меня пятнадцать минут, чтобы довести член до состояния эрекции. Конечно, мой.
Хорошо, помогает немножко думать. Чувствуешь себя чуть-чуть человеком. Все будет хорошо. У меня все получится.

Чувство безнадежности. После какого-то года – мы стали рабами всего мира. Мы теперь как маленькая девочка среди потных мужиков. Мы не можем защищаться и атаковать. Некоторых это просто бесит. На улице у людей висят головы на шеях бездушной массой кости и мозгов. Она им не нужна, если они не чувствуют себя на подъеме. Когда они поднимают голову – в их глазах огонь. Они ждут часа мести и готовы идти за леденцом на палочке, если этот леденец идет мимо кучи ненавистных трупов и луж разбрызганной крови. Извиняюсь, надо выключить стиральную машинку. Я вернулся. Мне даже немного жутко жить среди них. Я к ним все-таки не принадлежу. Пардон, не принадлежал до того, как мой энергичный соседский дружок не затащил меня к ним. Я смотрю на него и говорю – тебе бы усы отрастить. Настоящие мужчины всегда были с растительностью на лице. Это делало их похожими на зверей и подсознательно устрашало. Он дружественно обнимал меня, хватал за плечо, а сам в то же время орал диким голосом что-то о свободе, о силе и чистоте. Он плакал по ночам. Мне частенько приходилось его слышать. Заливался в бессилии. Еще хочу сказать – его слезы полны были черных крестиков. Он всем немножко нравился, хотя никто не воспринимал его в серьез. Но когда я слышал его плач, я понимал, что он взращивает ненависть необъятных масштабов. Ее мерзкие щупальца стали вываливаться из окон его комнаты, вылезать из-под дверей квартиры, где он жил. Когда одно из них вылезло из моего унитаза, меня чуть не стошнило на коленки. Все-таки я его уважал и был с ним рядом. Он никогда не относился ко мне, как к другу. Это была не его стезя. Он мог меня подбодрить так, что я готов был один развернуть все поезда в мире левой ладошкой, мог положить меня на ковер взглядом, вызывая заворот кишок. Он взлетал, а я видел его издалека. Он с новыми друзьями шушукался в темной комнате, пропитывая их своей чистой ненавистью, которая била по слуху обонянию и зрению. Которую ты чувствовал кожей. В мозгу бегали испуганные крысы. Скоро рядом было столько народу, что я не мог поверить своим глазам. Они копали и откапывали. Придумывали и соображали. Рассчитывали и планировали. У всех было свое маленькое задание. И у меня вскоре появилось свое.
Это было небольшое испытание, экспериментик над живой плотью. Исключительно добровольный. Меня тащили в мешке из-под ржи по сырому коридору заброшенной тюрьмы. Спускали по скользким ступеням в подземные этажи. На каждом кто-то работал. Что-то придумывали, что-то рассчитывали. Я понимаю, почему это происходило со мной. Слишком бесполезный, глупый и несмышленый, без особых талантов и идей. Меня вытащили из мешка и залепили глаза многими слоями ленты. Я так и не успел привыкнуть к яркому свету. Вместо него в глаза попадал сквозь щелочки немного приоткрытых глаз серый свет с легкой примесью какого-то оранжевого, разбавленного оранжевого. Можно даже назвать это кремовым цветом. Держали несколько дней в неподвижном состоянии. Крепкие скрипучие кожаные ремни сковывали все тело. Не давали ни есть ни пить. Может, в знак протеста, а, может, просто по биологической необходимости я в один прекрасный момент не выдержал и обоссался. Еще через несколько темных часов полезло дерьмо. Знаете, я чувствовал себя очень неудобно. Я кричал очень громко, орал и визжал. Почти ничего, кроме моего собственного голоса и протяжного гула, не достигало моих ушей. Вокруг совсем никого не было. Могли бы просто закопать меня живьем, или я чего-то не понимаю. Неужели им не нужна лишняя красивая и тихая комната. Зачем было загрязнять ее моими присутствием? Трясло от голода, и дерьмо болталось в штанах, противно хлюпая и понемногу присыхая к моим ягодицам. Это продолжалось очень долго. Или это такое обманчивое ощущение?
Знаете, почему у писателей иногда не бывает вдохновения? Потому что гребанные бляди путаются под ногами, хочется их побить, выбить им зубы, этим говнюкам. Меня внутривенно тошнит. Я их вообще ненавижу. Отъебись, гребанные мрази. Я их опять же ненавижу. Я им врежу, это точно. У меня уже вспотели руки. Можно, конечно, думать, что выше этого. Что ты теперь взрослый. Мне уже глубоко похуй на все. На приличия. На дерьмо, что льется у меня между ногами, что вливается мне в глаза и уши через этот окружающий провонявший мир, состоящий сплошь из грязного воздуха.
Простите, на чем я остановился? Я лежал, уже почти ничего не соображая. Глаза бегали вдоль и поперек кремового бесконечного неба, которое я ненавидел уже всем сердцем. Я уже собрался умереть от голода. Когда вошли какие-то люди, я немного постеснялся той вони, что меня окружала. Хорошо, здесь не было мух. Естественно, мои вопросы тонули в густом и вязком воздухе. Со мной стали что-то делать. Делали разрезы в одежде и просовывали туда что-то липкое, скользкое и холодное, прилепляли это к моему телу. Нет, не хочу ничего сказать, но есть на этом свете герой, который смог всунуть мне в задницу огромную толстущую трубку, пробравшись через все мое дерьмо к заветной дырке. Знал бы его, стал бы молиться каждый вечер перед сном. Только когда я попытался выпутаться, когда меня трясло в конвульсиях от ярости, я понял, насколько хорошо они меня приклеили к этому столу. Ни одного серьезного движения. Жуткий скрежет и боль. Что-то железное и острое засунули мне в оба уха. Не надо говорить, что это крайне неприятно. Люди друг с другом совсем не общались, выдрессированные собаки. Легкая щекотка пробежала по моему анусу. Потом жуткий визг проткнул мне мозг, просто ужасно. Думается – это был электрошок. Меня трясло, будто я год просидел у двери теплого дома в Антарктике. Когда судороги стали невыносимы, когда я вновь обоссался, когда екнуло сердце, член встал на дыбы, когда загнулись пальцы на ногах, тогда кто-то сорвал ленту с глаз – и все, что я увидел – яркий розовый цвет, безумно мигающий в глаз. Меня стошнило желудочным соком, и я потерял сознание.
Признаться вам, это всегда нелегко – находить себя в темном переулке, одетым в простыню и с абсолютно пустым желудком. Сразу чувствуешь себя как животное какое-то. Слава богу – было раннее утро. Только психи да маньяки шли на работу, не отказывая себе по пути в своем маленьком хобби. Я без труда пробрался домой. Открыл сосед и без вопросов впустил. Завтра намечалась демонстрация, и именно сейчас я понял, что идти никуда не могу. Меня тошнило. Нашел в себе силы отмыться от своего дерьма, выпить кипяченого молока. Весь день меня знобило, появлялись какие-то галлюцинации. Повсюду черные крестики на красном фоне. Еще через день случилось то, чего я больше всего боялся. Позвонили моему соседу, и он куда-то очень быстро убежал. Я выбрался через минуту. Не стал ждать гостей. Я шел тихими улочками. Наверное, вид у меня был дикий. Глаза на выкате, я почти ничего не ел и жутко похудел. Спина была сгорблена. Прокрался к самому пригороду. И туту, необъяснимыми путями, встретил своего друга. Он шел, еле волоча ноги. Заметив меня, он дрогнул. Улыбаясь, он сказал – дружище, что ты здесь делаешь, я думал, ты дома. Я не дурак, я заметил, как он полез рукой себе в правый карман брюк. Когда он уже хотел окончательно вытащить пистолет и пристрелить меня, я набросился на него, покрыв разделяющие нас четыре метра одним прыжком, ударив его правой в скулу. Он упал и свернулся на боку. Тихо скулил. Когда я подобрался к нему ближе, получил серьезный удар в зубы. Меня все это так взбесило, что я схватил его за волосы, прыгнул ему на спину и начал бить его головой об каменное покрытие дороги. Он царапал мне руки, хрипел и извивался подо мной. Я не знаю, откуда у меня появилось столько силы. Это продолжалось несколько минут, длившихся для меня вечность. Это был человек, с которым я прожил в одной квартире четыре года. Он перестал хрипеть, его шея бездушно повисла, больше не поддерживая голову. Он умер. С губ его и из раздробленного носа текла ручьями кровь. Лобная кость в одном месте промякла. Я знаю точно, что это была смерть, я учился на доктора и закончил почти с отличием. Я обыскал его одежду и нашел целую пачку купюр. Нетрудно догадаться, откуда у него столько денег. Сволочь продал меня, ушел на время, пока меня бы ловили, мучили и убивали. Сукин сын. Я еще раз ударил его головой о камень. Я также взял маленький пистолет, лежавший у него в кармане, спецпропуск и портсигар. В самый последний момент, когда я готов был отпрянуть от трупа и убежать, скрипнула дверь в подъезде напротив. Мелькнула чья-то спина и хлопнула дверь. Девочка, оказывается, только выходила. Он собиралась в школу с утра пораньше. Когда дверь захлопнулась, она обернулась и увидела меня. У нее были большие и голубые глаза. Она сразу же попыталась открыть дверь, но для этого теперь надо было достать ключи. Когда она только начала рыться в своем портфеле, я был уже рядом. Поняв всю бессмысленность ее попыток, девочка начала плакать без слез и тихо стонать – Я ничего никому не скажу, я ничего никому не скажу… В моих глазах вспыхнула молния. Молния была розовая, кремовая по бокам и покрытая черными крестами. Я схватил девочку за шею и чуть не оторвал ей голову. Что-то внутри хрустнуло, она закатила глаза и упала. Я убежал.
Я взял такси до вокзала. В этом городе для меня вокруг была смерть. Несмотря на мой страшный вид, таксист меня отвез. На мне не было ни одного пятнышка крови. Я сел на ближайший поезд до одного из южных городов Франции. Деньги у меня были. Я ехал долго, пытался забыть происшедшее. Ел каждую минуту, заказывал все из вагона ресторана. Мы очень долго ехали. Я вздохнул спокойно только тогда, когда мы оказались во Франции. По ночам были кошмары.
Страшные кошмары с молниями, непонятными комками, кровью и спермой, там были женщины и мужчины. Там были трупы и маленькие щенки. Там были воздушные шары и распятые горбуны. Меня часто тошнило в простыню. Соседи меня утешали, я сказал, что это моя первая поездка на поезде. Днем меня начал мучить ужасный кашель. Однажды я вышел подышать из-за этого на платформу очередного городка в глуши Франции. Я повел свой взгляд по рельсам, которые подмял уже под себя наш поезд. Я дернулся. Вдали, полупрозрачно, но четко полыхало пламя. Пламя черного цвета с какими-то красными точечками. Я вбежал в поезд и больше не выходил. На конечной остановке я пересел на поезд, идущий в Испанию. Должно было становиться легче, но пламя не отступало. Он всегда было позади. Уши иногда слышали взрывы и бомбежки, выстрелы и треск горящих деревьев.
Я остановился в городке-пригороде столицы Испании. Там было очень тихо. Я снял комнатку в отеле. Все шло хорошо, я отсыпался и отъедался. От такой роскошной жизни, как это часто бывает, у меня кончились деньги. Я никогда себе не прощу то, что я пошел в банк и пытался снять деньги со своего счета. У меня лежали деньги в Мадридском банке. Когда я только просунул голову в окошко для приема заявлений, я все понял. Мне сказали – подождите секундочку. Я бежал очень быстро. За мной гнались какие-то вооруженные люди. Пару раз даже стреляли, когда я бежал по тихим улочкам. В конце концов, я выскочил на одну из заполненных народом улиц. Они меня потеряли. Но не надолго. Я это знал, и пошел на воровство. Я угнал машину, стоящую у какого-то посольства. С трудом я выскочил за пределы города. Сориентировался по карте, которую я нашел в машине. Ехал к побережью. К Гибралтару. Бензин тоже приходилось воровать. Я с трудом добрался до моря. Часто терялся дела петли. Но теперь я был уже почти на месте. Гибралтар был недалеко.
Он вновь остановился в какой-то гостинице. Оказалось, здесь собрались какие-то психи. Они бежали из той же дьявольской страны, что и я. Бегающие глазки и трясущиеся ручки. Меня даже бесплатно там кормили, кто-то оказался жутко богатым беженцем. Никто не спешил сматываться из уютного гнездышка. А я одной тихой и жаркой ночью проснулся и увидел пламя, надвигающееся на побережье. Я разбудил всех своим визгом. Жаль, но никто, кроме меня, не увидел предстоящего кошмара. Они уложили меня спать, но когда они все заснули, я вскочил и бросился к пирсу. Захватил с собой стул, бросил его на лодку, единственную, стоящую без присмотра. Когда я в нее сел, она противно хрустнула и хлипнула. Уже отчаливая, я успел захватить с собой никому не нужный грязный чемодан. В нем оказался молоток и гвозди. Все – очень ржавое. Я принялся очень и очень быстро грести. Надо было оторваться.
Позже. Намного позже.
Пришла пора бросать оружие. Я так почти никого и не убил. Я добрался до ближайшего города. Там все были изнуренные тяжелыми годами, но безумно счастливые. Жил у какого-то бедного дедушки. Он кормил меня морковью, как какую-то лошадь.
Через два месяца за нами пришел спецпоезд. Меня отвезли домой. По правде сказать, от моего дома ничего не осталось. Я жил у своей старой тетушки. Она все время плакала. Да и я был не очень в порядке. Иногда, против моего желания – тянуло кого-нибудь убить. Я хватался за старое кожаное кресло моей тетушки. Я грыз его и царапал ногтями. Злоба уходила через несколько минут. Руки после сеансов сводило, часто я прикусывал себе кончик языка. Ко мне приходили разные люди, в основном – старики Они делали мне подарки – шерстяные свитера. Им было меня жалко. Я считался их персональным героем этой войны. Однажды я сидел, скрючившись, на кровати своего умершего дяди. Постучали в дверь. Зашла тетя и сказала, что ко мне опять кто-то пришел. Это оказались родители моего соседа. В их глазах блестела надежда. Я свои закрыл. Из темноты донесся мужской дрожащий голос. Паул, извини, конечно, я знаю – тебе очень плохо сейчас. Но у нас совсем маленькое дельце. Ты, наверное, помнишь своего соседа по квартире. Вы с ним так хорошо дружили. Если тебе не сложно, ты не мог бы сказать, что с ним случилось. Он был твоим другом, он не мог тебе не сказать. Что я им мог сказать? Я сказал – Он умер, будьте уверены. Я видел его труп. Вы же знаете, он был на стороне агрессора. Он захотел исправиться, и его убили. Я успел бежать, а ему просто чуть меньше повезло. Из темноты донесся женский плач. Я ничем больше не могу помочь. Руки неожиданно стали очень напряженными. Всплыли синие вены. Я спрятал руки за спиной. Моргал глаз, так – тик-тик тик-тик-тик тик-тик. Они почти сразу ушли. Я спокойно упал на постель. По ночам мне снились какие-то кошмары. Мертвые люди и кладбища, мозги на стульях и многое другое.
Все еще тошнит по ночам. Я, кончено, больше не худею. Но это плохо влияет на здоровье. Чем дольше я лежал на кровати, тем больше чувствовал себя защищенным. Спокойно переваривал происходящее. Тете платили какие-то деньги. Еды было мало, но мы по крайней мере жили. Одним утром я проснулся и почувствовал себя совсем нормальным. До того я даже не выходил наружу. Я одел один из моих новых свитеров и пошел прогуляться. На улице была ранняя осень. Все заросло разноцветными деревьями. Хоть и кое-где проглядывали уродливые разбитые окна и сожженные домишки, в общем, пейзаж был умиротворяющий. Иногда даже было видно детей, бежавших в школу и обратно, с красивыми рюкзачками. Я влюбился в этот мир. Через месяц устроился строителем. Помогал возводить больницу, потом детский сад. Видел голодных людей, видел даже счастливые лица. Но в глазах у всех вновь был отблеск пораженности, слабости. Это все не мешало мне помогать людям. Я стал сам кормить свою тетю. Еще через два месяца я пошел на доктора в больницу, которую возводил собственными руками. Препаратов было мало. Англичане почти совсем не помогали. Я их почти не видел, хотя они должны были хоть как-нибудь помогать. Я выдирал больным зубы руками. Выписывал парацетамол и несколько раз даже принимал роды. Все люди были настолько здоровыми, что их и лечить то сильно не приходилось. Больные просто не дожили до такой счастливой минуты, чтобы воспользоваться помощью какого-нибудь врача. Потом начали появляться деньги, мне стали платить зарплату. У меня появились средства. Больницу оборудовали. Появились лекарства. Новее сотрудники. Я стал главным врачом. У меня оказался негласный диплом специалиста.
Умерла тетя. Я ее похоронил со всеми почестями. Она меня сильно выручила. Под ее кроватью, за шкафом я нашел плакаты, маленькие флажки и даже автомат. Я все выкинул. Ненавижу. Меня стали уважать. Я купил себе трость, шляпу. Жизнь складывалась хорошо. У меня все было, я молод, красив.
Как я и предполагал, появилась она. Моя красавица. Неповторимая и завораживающая. Как-то мы познакомились случайно. На выходе из больницы. Я шел проводить очередной вечер в одиночестве, а она шла делать покупки. Она тоже была одинока. Мы вместе были похожи на породистых борзых. Идеальные черты и пропорции тела. Она оказалась совсем не глупа, разговора мимоходом оказалось достаточно. Как хорошо, что в моей больнице лечилась ее мать. Мы встретились потом еще и еще. Она заходила ко мне домой, мы стали заниматься любовью, этого у меня уже очень давно не было. У нее тоже. На заработанные деньги я стал ее водить в единственный в городке ресторан. Умерла ее мать. Через полгода мы женились. Она продала свою квартиру. Мы обставили мою старую. Она работала в книжной лавке. Через четыре года родился ребенок. Мой любимый мальчик. Больше мы детей решили не заводить. Когда он подрос, я стал болтать с ним по душам и замечал необычный блеск в его лазах. Но я не думал, что когда он пойдет в школу, этот блеск так будет пугать окружающих. Были жалобы, но я его не переводил в другую школу. Разницы не было. Его ведь не изменишь. Просто он чуть больше молчал, чем другие. И все. Было даже слишком хорошо.
Спалось спокойно. Душа молчала и расслаблялась. Пока не появился он. Я слушал его по радио. Он появился из ниоткуда. Просто он пришел. Были какие-то чудеса. Исполнялись какие-то предсказания. Он с виду был идеален. Красив, если сказать честно. У него не было ничего своего. Он ночевал в церквях. Он почти ничего не ел. Он делал всех счастливыми. Глупо это говорить, но он почти официально был новым Иисусом Христом. Все говорили о том, как его признал сам Папа Римский. Ему верили почти все. На лицах все больших людей возникали улыбки. Признаться, когда я слышал его голос или просто думал о нем, мне становилось так хорошо и так спокойно. Не знаю, как это объяснить. Он шел, подвигался по Европе. Как с гастролями. Творил неподдельные чудеса. Хотя я сам ничего не видел, но хотелось этому верить. Однажды об этом рассказали нам наши соседи, они ездили к нему, посмотреть. Они видели чудеса, по их словам. А почему бы и нет? Мне было это побоку. Еще один Христос пришел, велика беда. Он не говорил, что скоро придет Апокалипсис, он не обещал огненного дождя и живых трупов. Он просто пришел избавить нас от лишнего миллиарда грехов. Возможно, он сделает нас всех чистыми и счастливыми. Возможно, он расскажет нам про Рай. Даст нам надежду. Окончательно. Однажды я купил газету с этим парнем на первой странице. По словам репортеров – это был не розыгрыш. Все по серьезному. Я почитал газетку у себя за столом в кабинете. Я принес ее домой и положил на стол на кухне. Когда я пил вечерний чай, закусывая кусочком шоколадного торта, случилось это. Любимая что-то размешивала в тарелочке, когда мельком посмотрела на газету, на первую страницу, газета лежала его лицом кверху. Тарелочка вдребезги. Она упала и у нее затряслись руки. Неужели это он, тот самый парень, который новый Иисус Христос, спросила она. Да, именно он. Правда, красавчик – спросил я. Я его знаю – ответила она мне. И расплакалась. Не хочу хвастаться, но я всегда был спокойным парнем.
Этот парень был ее первым. Первым сексуальным партнером. По ее словам это было почти насильно. Она была пьяна, когда неожиданно встретила его. Это было еще до войны. Без всяких слов он заставил е переспать с ним. Когда он кончал, сказал, что это нужно ему для Спасения. Для чьего-то Спасения. Без этого никак. Потом он очень долго перед ней извинялся и пообещал вполне счастливую жизнь. Да он ей почти место в раю пообещал. От него так и веяло волшебством.
Вот что я узнал от своей жены. От жены, с которой очень долго жил. Она часто жалела о том разе. Он был ей никто, ему просто было это нужно, один единственный раз. Вспышка. Я был очень спокойным, пока мир не стал заполняться противным розовым цветом. Ах ты, сука, в сердцах сказал я портрету на газете. Я мог бы все это простить и забыть, но не смог. Просто так. В голове помутнело. Сердце забилось сильнее, вены наполнились тяжелой, густой и черной крови. Я не очень ревнив, правда. В газете говорилось, что он был сейчас в «турне» в соседней стране, в небольшом округе у подножья гор. Его представления представляли собой встречу на воздухе калек и больных людей, людей с исковерканными судьбами и людей, захваченных «бесами». Никакой охраны. Я улыбнулся, свело мышцы лица. Я соскочил со стула, схватил кухонный нож и вышел из дома. Жена со слезами пыталась меня остановить. Хотя, большей частью она думала, что такого просто не может быть. Когда я заводил свою машину, я сам слабо верил, что смогу вот так поехать и убить любого человека, какого мне заблагорассудится. Но я все-таки поехал, оставляя позади силуэт жены, выбежавшей на дорогу, что-то отчаянно кричавшей мне вслед.
Я ехал долго и думал, что приступ ярости вот-вот спадет. Но когда это было уже близко, в глазах вновь мелькала розовая вспышка, и нога сама давила на газ. Через четыре часа я уже был на границе. Проехал легко. Военное положение как будто и не отменяли. На самом деле был какой-то договор об отмене виз. Мне повезло. Еще через три часа я был на шоссе, от которого дорога шла к городку, где Иисус Христос был день назад. Я включил радио и слушал с животной отчаянностью. А вдруг убежит?
На второй, на третьей станции, которую я включил, репортер говорил, что он будет в каком-то городке неподалеку. Рядом с моей машиной стоял указатель на этот городок. Я рванулся с места. Подъезжая, заметил огромную толпу, бредущую по дороге. Внутри творился какой-то цирк. Вокруг были уроды и монахи, монашки и калеки, психи в наручниках и седобородые старцы. Осталось только устроить повсеместную пустыню. Я ехал в самый центр. Дальше пробраться на машине было нереально. Остановился посередине улицы. Пошел по общему направлению. Толпа текла как-то лениво и неохотно. Расталкивая худосочные тела, я приближался все ближе и ближе. Я чувствовал это каким-то мелким и вредным кусочком мозга.
Пройдя городок насквозь, я очутился на небольшом пшеничном поле. Народу было огромное количество. Они ждали его здесь, он должен был появиться прямо здесь со своими речами. Но я ждал не этого. Я пошел прямо к небольшой лесополосе, разделяющий это поле от соседнего. Под кронами деревьев было тих, хотя сюда и долетал восторженный шепот толпы. Здесь я никого не видел, пока не наткнулся на него. Он сидел на корточках и справлял свою большую нужду. Его голый зад почти светился в полутени деревьев. Я встал прямо перед ним, его взгляд сначала уперся в мои коленки. Потом он поднял взгляд и увидел мое лицо. Я даже не думал, что ты придешь. Извини. Он молча опорожнил кишечник и подтерся каким-то листочком, вытащенным из карманов его джинсов. Когда он их наконец-то натянул на свои голые ляжки, сразу получил моим кулаком в морду. Ненавижу. Я его долго пинал в лицо, в живот, между ног. Пока он не улегся в позе мертвого сурка на собственном же дерьме. Подняв какую-то крепкую толстую ветку с земли, воткнул куда-то глубоко в него, до появления хлюпанья и хруста, отряхнул руки от сухих листочков и пошел. Протолкнулся через толпу фанатиков, сел в машину и поехал обратно.
Был я дома ночью. Жена вышла из своей комнаты в халате. Налила чаю, сделала бутербродов. Я его убил. Просто убил. Тебя будут искать, сказала она. И найдут. И пусть находят. По радио говорили о каком-то безумном убийстве, о найденном теле спасителя, об отпечатках на ветке, о свидетелях. За мной уже ехали. Утром жена подала к кофе торт и бутерброды. Отправив мальчика в школу, мы откупорили бутылку французского вина. Я одел свои парадные брюки, он – подвенечное платье. Мы были немножко пьяны. Мы открыли все окна в квартире. Мы занимались любовью последний раз. Я кончил, натянул на нее трусики, поцеловал ее чудесные губки. Потом она плакала у меня на груди. Я в это время гладил ее волосы и смотрел наши семейные фотографии. Когда постучали, она вытерла слезы и пошла открывать. На меня надели наручники и повели. В дверях я ей сказал – Я буду напоминать себя, не меняй телефонный номер. Посадили в машину. Отвезли в тюрьму. Потом был суд. Тогда я ее последний раз видел. Мой взгляд скользил по ее заплаканному лицу, по прекрасным чертам, по чудным плечикам. Я практически пропустил весь процесс. Вынесли приговор. Было много криков, много визгов и грозные голоса. Что-то ужасное готовило мне будущее. Меня не расстреляли. Там было много видеокамер и фотоаппаратов. Я закрыл глаза, уже не чувствуя боли. Всю боль я перенес в сердце.
Его труп кромсали и кромсали, резали различными способами. Улыбки появлялись на мрачных лицах присутствующих. Жена го сидела тихо, хотя можно было рассмотреть, как у нее седеет несколько волос. Взволнованным выглядел их семейный психиатр. Его еще ожидал допрос и расследование.
Позже, намного позже.
Газетная колонка, третья страница.
Самоубийство в метро.
Вчера в девять часов двенадцать минут произошла трагедия. Молодой человек, чья личность еще подтверждается, бросился под колеса поезда метро. Смерть наступила мгновенно. Предположительная фамилия – Цугвайтер. Сирота. Мать и отец скончались ранее. Другие родственники неизвестны. Родители были приговорены к смертной казни два десятка лет назад. Отец был участником Второй Мировой Войны. Возможно, над ним проводились эксперименты в гитлеровской Германии. Он сбежал из плена и неизвестным способом оказался в Греции, где перешел на сторону союзников в самом конце войны. В записях его психиатра говорилось, что он страдал неизвестными психическими расстройствами. Младший Цугвайтер воспитывался в сиротском приюте, сам неоднократно проходил неврологическое исследование, ложился на лечение. Возможной причиной самоубийства могло быть употребление им тяжелых наркотических веществ.
Мне больше нечего рассказать про эту историю. Любите женщин.

Используются технологии uCoz